Тадеуш Конвицкий - Современный сонник

— Столько лет прошло, — вздохнула пани Мальвина. — Теперь все водой зальет. Может, когда-нибудь ученые люди будут разгребать дно озера и найдут то, что от нас останется. Может, тогда это будет считаться куда более ценным, чем в нынешние времена. Один бог знает.

Я опять улегся, стараясь сдержать бурные приступы лихорадки.

— А она? — спросил я.

Пани Мальвина перевела взгляд на меня.

— Вы говорите о Регине? Она вернулась печальная, словно ее подменили. Не смеется, не прихорашивается, в глаза прямо не смотрит. «Надумала я, — говорит, — и выйду замуж». Ведь это, знаете, путевой мастер, Добас, разузнал ее адрес и послал Харапа.

— Путевой мастер хочет жениться?

— А что же, разве он не мужчина?

— Он никогда об этом не говорил.

— Так-то оно и бывает. Ну что мы знаем о других людях? Говорят, он хочет жизнь заново начать. Вот женится, говорят, и уедет, еще до того как долину водой зальет. Может, это и хорошо. К чему целый век жить прошлым? Природа покалечит, природа и вылечит.

— Регина выйдет за него?

— Надо думать, выйдет, — тихо сказала пани Мальвина. — Ах боже, дождь как зарядил, так и льет без устали.

Мы посмотрели на окно, сотрясающееся под напором ветра.

— Сола вышла из берегов, — прошептала она. — Один бог знает, доживем ли до нового года.

— Дождь полезен после такой засухи.

Пани Мальвина вытерла глаза.

— Странный вы человек. Может, такому, как вы, и легче. Проживет жизнь, да так и не знает, где жил, с какими людьми вел знакомство.

— Пани Мальвина, меня знобит.

— Лягте, пожалуйста, и укройтесь одеялом. И поспите. Сон дороже лекаря.

Вздохнув, она подоткнула под меня влажное одеяло.

— Люди говорят, во всем мире неспокойно. Всюду несчастья, землетрясения, наводнения, катастрофы, каких свет не видел. Кажется, даже в газетах писали, что в одной стране, забыла в какой, огромная толпа собралась на высокой горе и ждет конца…

Надо мной тяжело нависли почерневшие доски деревянного потолка, испещренные сложными рисунками, среди которых я различал перекошенные от страдания лица и судорожно вскинутые к небу руки.

Когда наступила ночь, я высвободился от дремоты, душившей меня, как тяжелая перина. Мне хотелось зажечь свет, но лампочка едва зарозовела, в ее спирали появился слабый угольный накал и быстро исчез. Я подошел к окну: только в немногих домах мерцали огоньки свеч.

Я отворил дверь, которая вела на веранду, крытую красной жестью. Дождь с такой силой колотил в низкую крышу, что легко можно было поверить, будто приближается весна с ее бурными ливнями. Но холод докучливым зудом взбирался по ногам, оконные стекла с внутренней стороны сильно запотели.

— Погляжу только, ждет ли она, — сказал я сам себе.

Где-то за плотной стеной дождя и ночи загудело так, словно проехал поезд. Тихо брякнули оконные стекла, вздрогнул стол. Я нашел в углу плащ и вышел из дому.

Вокруг шумели бесчисленные ручейки, второпях стекавшие к дороге, размытой ливнем. Я поднял кверху лицо, ловя ртом густые холодные капли дождя. Я пил горькую воду, на вкус отдающую камнем, и медленно трезвел.

Хромая, я шел к реке, которая гудела, как гигантская мельница, упирающаяся в самое небо. Едва я миновал железную дорогу, как заметил впереди нечто вроде движущегося снопика соломы.

— Кто здесь? — спросил я. — Кто идет?

— Я, — отозвалась небольшая фигурка. — Отец Гавриил.

Он осветил себя фонариком, и я увидел клеенчатый плащ до земли, остроконечный капюшон и внутри его — по-детски растерянное, сморщенное лицо монаха.

— Пожалуй, вернее архангел Гавриил, — сострил я.

Монах угодливо засмеялся.

— В случае чего пожалуйте к нам, мы высоко, туда вода не дойдет.

Вдруг стало до ужаса светло и гром с тяжелым стоном зарылся в Солецком бору.

— Странный год. Говорят, он будет последний, — сказал я, когда стало тихо.

— Этого уже много веков ждут, — ответил монах. — У каждого поколения был свой, назначенный, день Страшного суда.

— В моих родных местах евреи в последний день года по их календарю собирались в молельнях и всю ночь молились. День этот назывался судным днем. До сих пор помню их плач, их отчаяние, их обращенную к богу пронзительную мольбу о продлении жизни.

— Приходите к нам как-нибудь. Я покажу вам их прекрасные обрядовые сосуды и старые книги. Кое-что уцелело со времен войны.

— Они здесь жили?

— Немцы вывезли их в Подъельняки и там, под замковой горой, расстреляли всех до одного. Случилось это поздней осенью, возможно, что как раз в судный день.

— Я не обнаружил никаких следов.

— Здесь было старинное еврейское кладбище, но его распахали и проборонили во время оккупации, теперь уже никто не отыщет это место.

— И ничего не осталось от всей их жизни?

— Осталось ли что-нибудь? — переспросил монах. — Пожалуй, только бор, да река, да холмы, на которые они смотрели.

Снова сверкнула зеленоватая молния, мы ждали, пока гром найдет наконец для себя логово.

— Приходите к нам, — сказал монах.

— Мне все так говорят.

— Простите? Не понял.

— Ничего существенного. Спокойной ночи.

— Будьте осторожны. Вода прибывает. Утром дойдет до железной дороги.

— Спокойной ночи.

Сола гудела в темноте. Я ковылял, вытянув перед собой руки, навстречу голосам вздыбленной земли. Так я добрался до сада, прошел между голыми деревьями, которые теребил и дергал ветер, поискал глазами белую вишню — ее уже не было, осенний дождь оборвал цветы.

Ступая по сплошному ковру размякших листьев, я поднялся на крыльцо, отодвинул знакомую доску и вошел в пустой дом с таким чувством, будто очутился в нефе костела. Снаружи в один тон гудел ветер. Наверху, под крышей, что-то стучало, как колотушка костельного служки в страстную пятницу.

— Юстина, — негромко позвал я.

Мне никто не ответил.

— Вот и хорошо, — с облегчением пробормотал я, но уже минуту спустя почувствовал досаду.

Дождь с новой силой хлестнул по гонтовой крыше. Я продвинулся еще на несколько шагов в этой большой комнате, пропахшей гнилью.

— Юстина!

Молния ярко осветила щели в забитых досками окнах, и я увидел ее — она стояла передо мной на расстоянии вытянутой руки.

Когда грохот грома утих, я спросил:

— Вам не страшно?

— Ведь это я вызвала грозу. Разве вы не знаете?

Я сник, раздумывая, что бы ей ответить, и в полной темноте не отводил глаз от окон — ждал следующей вспышки молнии.

В конце концов я стал искать ее вслепую. Она стояла не двигаясь, сплетя руки на груди.

— Нет, — прошептала она, когда я, сев на кучу сырой соломы, попытался потянуть ее за собой.

Я сидел один.

— Какое бессмысленное упрямство.

Она стояла на том же месте в темноте и молчала.

— Вы дрожите, — сказала она наконец.