Дафна Дю Морье - Путь к вершинам, или Джулиус [litres]

Джулиус неопределенно махнул рукой, и на лице его отразилась тоска, которую Хартман уже видел прежде.

– Посмотреть по сторонам, – повторил он. – Найти ответы. Может, я и так все время в поиске? Да у меня в двадцать, тридцать раз больше интереса к жизни, чем у вас. Ответы…

Он неожиданно умолк, зажег сигарету, а потом вдруг заговорил о том, что акции новой компании поднялись в цене и непонятно, стоит ли их покупать. Банкир понял намек и больше не пытался вернуться к прежнему разговору, но его решимость вывести Джулиуса Леви в свет только возросла.

Медленно и настойчиво он гнул свою линию и для начала перевез Джулиуса с убогого холборнского чердака в Адельфи [35] Квартал на берегу Темзы близ Вестминстера. Назван Адельфи (от греч . Adelphoe – братья) в честь блока из двадцати четырех неоклассических особняков, построенных в 1768–1772 годах братьями Адам. .

Хартман лично выбрал отделку комнат и мебель, а также нанял почтенную и умелую домоправительницу с мужем, тихим и скромным камердинером. Готовая квартира как нельзя лучше отвечала вкусам холостяка со средствами. Джулиусу осталось лишь сесть в экипаж и ехать на новое место жительства с ключом в кармане.

Впервые поселившись в роскоши, Джулиус несколько растерялся. В кафе лоск и парадный вид были нужны для привлечения посетителей, в своем же доме все это казалось ему непривычным: длинные галереи нижнего этажа, мягкий ковер, лампы с абажурами, тишина вместо уличного шума и, наконец, камердинер, который каждый день клал на постель свежевыглаженную одежду, а если разговаривал, то шепотом.

Крестьянская сторона натуры Джулиуса, унаследованная от Жана Блансара, протестовала. Ожидалось, что он будет ежедневно принимать ванну, менять белье, следить за чистотой ногтей – все это представлялось ему излишеством и глупейшей тратой времени.

Камердинер каждое утро помогал ему облачиться в чистую рубашку, хотя воротничок предыдущей еще был вполне свеж. Если все так и будет продолжаться, счета за прачечную окажутся огромными. Однако труднее всего Джулиусу приходилось со слугами – он попросту не знал, как с ними разговаривать.

Камердинер превосходил его по всем статьям. Он был образован и в обычной жизни не снизошел бы до общества беззаботного, пьяного крестьянина, торгующего сыром на базаре, однако же теперь стоит, заложив руки за спину, ждет приказов и отвечает шепотом: «Да, сэр», «Хорошо, сэр».

Джулиус никак не мог выбрать правильную линию поведения с ним. То он вел себя фамильярно и даже вульгарно, то становился властным, до нелепости высокомерным и вызывающе бесцеремонным.

– Представьте, что перед вами работник кафе, – посоветовал ему как-то Хартман. – Будьте сами собой, ведите себя естественно.

– Но это совсем другое, – нахмурился Джулиус. – Работниками я управлять умею, а здесь, даже не знаю, этот малый действует мне на нервы.

– Ему не нравится то, как вы с ним разговариваете, – сказал Хартман. – То понукаете, как раба на галерах, то подтруниваете, будто любовницу у него увели.

– Почему вы не оставите меня в покое? – спросил Джулиус.

– Потому что когда вы привыкнете ко всему этому, то не захотите возвращаться к прежней жизни – все это станет частью вашей натуры, и ничего другого вам уже не захочется. Вечером мы едем в оперу, там будут обаятельнейшие люди: красивые женщины, умные мужчины.

– Хартман, дружище, зачем в оперу? Я терпеть не могу английских аристократов: они снобы, мне с ними скучно. Если хотите меня развлечь, давайте поужинаем у меня на Стрэнде, напьемся, поедем к актрисам в «Эмпайр» [36] Знаменитый мюзик-холл, впоследствии ставший кинотеатром. . Я только такие увеселения признаю. Да и вообще, я бы лучше остался дома и поработал.

Однако Руперт Хартман был непреклонен.

– В вас есть некоторое мещанство, от которого необходимо избавиться, – улыбнулся он. – У вас руки аристократа, но, пожалуйста, не грызите ногти. И я бы скорее умер, чем согласился, чтоб меня видели ужинающим в вашем кафе. Нет, поедемте в оперу, а после – на ужин к леди Фулк. Вы всех заинтриговали, с вами хотят познакомиться. Обещаю, что скучно не будет.

Джулиусу припомнилось, как дед Блансар возвращался с ярмарки в Нёйи, лежа в повозке с женщиной: колеса гремели по мощеной улочке, а дед хохотал под пьяной луной. Нет, все же, несмотря на одинаковую национальность и схожесть умов, их с Рупертом Хартманом разделяет целая пропасть.

Однако в оперу Джулиус поехал и на ужин тоже, а после обнаружил, что, несмотря на внутреннее противление, принимает приглашения и знакомится с людьми, что водоворот светской жизни затягивает и из него уже не так просто выбраться.

Хартман придирчиво подбирал ему окружение, следя, чтобы в нем были личности незаурядные: финансисты, политики, мужчины, не принадлежавшие к тому типу англичан, который был столь ненавистен Джулиусу, и женщины – поистине очаровательные, умные, получившие блестящее воспитание.

Джулиус все еще с некоторым презрением относился к тем, кого он называл английской знатью. Он говорил, что не понимает их, что ему незачем с ними знаться, и Хартман не давил на него, мудро рассудив, что со временем богатство и достижения Джулиуса откроют ему двери в высшее общество, которое он якобы презирает.

Между тем Джулиус чувствовал себя гораздо свободнее среди себе подобных – коммерсантов, которые пробились наверх благодаря своей предприимчивости. Он познакомился с некоторыми влиятельными еврейскими семьями, с которыми Хартман дружил или приятельствовал. С ними Джулиус чувствовал себя на равных – они не относились к нему как к иностранцу, поскольку сами были евреями, и любая страна могла стать им родиной. Как и Хартман, они говорили с ним на одном языке и каким-то странным и непостижимым образом понимали его ненасытную жажду жизни. Они тоже работали без сна и отдыха, упорным трудом завоевывая себе место под солнцем, не останавливались на достигнутом и не знали покоя, глубоко в душе скрывая одиночество и боль, грозящие перерасти во всепоглощающую тоску. Именно у них он научился ценить важность культуры, красоту картин, скульптур, музыки, усвоил необходимость разбираться в произведениях искусства и демонстрировать хороший вкус. Это хорошо, а это нет, эта картина лишена жизни, а этот художник опередил свое время. Джулиусу говорили, что вести себя так крайне важно, и, поскольку он все схватывал на лету, а природа одарила его таким сокровищем, как блестящий ум, он быстро всему научился и почти не совершал промахов, но ему нет-нет да и вспоминался Жан Блансар – насмешливо подмигивающий, циничный, расчетливый – истинный француз.

Так, когда Джулиус оказывался в обществе торговца картинами Макса Ловенстайна или пианиста Якоба Глюка и тот или другой обращал к нему восторженный взгляд, призывая оценить редкое и прекрасное произведение искусства, нашедшее отклик в чувствительной еврейской душе, Джулиус соглашался и, чуть склонив голову набок, бормотал: «Прекрасно, прекрасно», а сам думал: «Да хоть бы и ужасно, все равно никто не вспомнит лет через двадцать».