Владимир Пирожников - Небрежная любовь

Вдруг что-то негромко стукнуло и прокатилось. Будто кто-то небольшой и легкий спрыгнул со стола на пол и сделал несколько быстрых шагов. В комнате, однако, ничего не изменилось. Значит, он невидимый, пришло ему в голову... Вновь что-то так же стукнуло. Второй... На этот раз он услышал еще и короткий шелестящий звук, будто кто-то задел кровать полой плаща. Снова стук. Третий... И сразу — четвертый! Пятый! Шестой, седьмой! Они обступили его!

Он громко заплакал и закричал на диване, по-прежнему боясь пошевелиться. Эти мгновения ужаса и беззащитности он запомнил на всю жизнь. Дверь в комнату распахнулась, и заглянул разбуженный его криком сосед. Оказалось, что за спинкой кровати, возле печки, мать повесила сушить лук. Он почему-то начал выпадать из мешка, несколько луковиц закатилось под кровать, вот и все. Был просто лук. Ни бога, ни дьявола не было.

«Джаз говорит о жизни. Блюз рассказывает о трудностях жизни. Человек берет жестокую реальность жизни и превращает ее в музыку, чтобы с новой надеждой или даже с чувством победителя смотреть на горе. Это музыка преодоления и победы. Современный джаз продолжил эту традицию. Если в жизни нет ни радости, ни смысла, то музыкант создает их из звуков этого мира, которые льются из его инструмента».

Много позже, начав изучать в институте кибернетику, он увидел, что хаос и бессмыслица есть действительно закон всей жизни, а люди оттого впадают порой в отчаяние, что считают, будто весь мир и природа созданы специально для них. На самом же деле, думал он, то, что мы называем судьбой, есть не более чем один из вариантов совпадения случайностей. Природа ни коварна, ни добра, просто иногда ее законы больно задевают человека, и он бесится. Но с чего мы взяли, спрашивал он себя, будто человек — это пуп вселенной? С чего мы решили, будто все, происходящее с нами, непременно должно иметь какой-то человеческий смысл? В природе есть только одна, одна-единственная тенденция, которую отдаленно можно назвать «смыслом». Этот смысл — смерть. Все, что появляется в этом мире, обречено на разрушение, исчезновение и хаос. Он знал: эту железную закономерность физики окрестили вторым началом термодинамики, философы — законом возрастания энтропии, но, по сути, за красивыми научными терминами крылось все то же подспудное представление об изначальном трагизме бытия, представление, которое не могло не отразиться даже на страницах классического труда по кибернетике, который он тогда изучал:

«Мы плывем вверх по течению, борясь с огромным потоком дезорганизованности, который, в соответствии со вторым началом термодинамики, стремится все свести к тепловой смерти, всеобщему равновесию и одинаковости. То, что Максвелл, Больцман и Гиббс в своих физических работах называли тепловой смертью, нашло своего двойника в этике Кьеркегора, утверждавшего, что мы живем в мире хаотической морали. В этом мире наша первая обязанность состоит в том, чтобы устраивать произвольные островки порядка и системы...»

Когда он выписал эту мысль в заветную тетрадь и впервые по-настоящему ее осознал, его, кроме прочего, особенно поразило словечко «произвольно». Ему даже сделалось смешно. Ведь и впрямь: природа — это хозяин очень нестрогий. Она позволяет людям жить где и как угодно, только бы они последовательно и регулярно выполняли некоторые — о, весьма немногие! — правила, называемые условиями выживания. Все остальное природы не касается. Мы, думал он, можем абсолютно произвольно верить, например, в Христа и царство божие; можем, наоборот, удариться в атеизм; можем принять магометанство и пойти в Мекку; можем любить славянскую репу или «питаться рисовыми котлетками»; а можем в конце концов начать кушать друг друга. Где, на каких скрижалях записано, что вот это — можно, а это — нельзя? Природа на этот счет молчит, а потому что именно выбрать — дело вкуса. Ведь все правила придуманы такими же глупцами, как и я. Так чем мои правила хуже других?

И он со злым вдохновением кричал вместе со всеми: «Roll over, Beethoven!» — «Убирайся, Бетховен!» — слова знаменитого рок-н-ролла Чака Берри, и, согнувшись, словно его ударили в живот, яростно побуждал к громоподобному гулу... нет, не свой старый контрабас, а маленькое чудовище — электронную бас-гитару, потому что вслед за эпохой «горячего джаза» начиналась эпоха «тяжелого рока», в расцвете славы были «Битлз», и, оснастившись многоваттными усилителями, их рок-группа перешла репетировать в подвал, который служил бомбоубежищем, имел двойные стальные двери, и здесь звук гитар и пулеметный грохот барабана мог, никому не мешая, превращаться почти в ощутимую материю, плотную и вместе с тем текучую, как расплавленный металл...

Каждый вечер, замкнув за собой броневые плиты дверей, они отсекали от себя остальной мир и словно оказывались в подводной лодке, в знаменитой желтой субмарине Джона, Пола, Джорджа и Ринго, которая с каждым часом все глубже погружалась в расплавленные недра земли, в самый ад, который ждал их и которого они нисколько не боялись. В начале вечера, когда погружение еще не началось и субмарина лежала где-то на уровне цокольного этажа большого заводского клуба, они, как бы проверяя готовность всех систем, настраивали аппаратуру, инструменты, слушали магнитофонные записи, пробовали играть, без конца повторяя одно и то же, но вот, наконец, звучала команда: «Начали!», с ревом включались усилители, мигали лампочки на панелях, дрожали стрелки индикаторов, с низкого потолка, с ярких матовых плафонов, забранных металлической решеткой, сыпалась известковая пыль, будто подвал и впрямь бомбили, а они азартно, в плотном всесокрушающем ритме проходили один слой музыки за другим, ненадолго останавливались, курили, перебрасывались парой фраз и вновь подключали гитары к усилителям, уже нагретым так, словно из них вели стрельбу. Через час-другой в подвале, где было всего семь-восемь человек, становилось тесно и жарко, струны гитар, металл саксофона, кожа барабанов приобретали теплоту человеческих рук, а старое пианино со снятыми крышками и хищно воткнутым в его нутро микрофоном становилось похожим на распластанную тушу какого-то черного морского животного, в плоском брюхе которого виднелись ряды бело-красных ребер и туго натянутые пучки отвердевших жил. Да и сами они, прижимавшие к потному телу, к красным губам блестящие, фантастически изогнутые инструменты, походили порой на группу молодых вурдалаков, которые еще не вполне овладели своим странным ремеслом, но увлеченно следуют его ритуалам. Она же, сидевшая где-нибудь в углу на столе и с полузакрытыми глазами сомнамбулически дергавшая головой в такт тому, что они играли, была и впрямь как молодая пьяная ведьма, разжигавшая в себе желания для новых грехов...