Эрих Ремарк - Три товарища [litres]

– Алло! – Пат подошла к нам, помахивая рукой. Она чуть пошатывалась. – Я немного пьяна. Наверно, от солнца. Стоит мне полежать на солнце, и я давай качаться, как старый моряк.

Я внимательно посмотрел на нее, и все сразу изменилось. Я поверил в чудо – она была здесь, живая. Она стояла здесь и смеялась, и рядом с этим все остальное было не важно.

– Что это у вас за рожицы сегодня? – спросила она.

– Да городские у нас рожицы. Сюда они не вписываются, – сказал Кестер. – Все никак не привыкнем к солнцу.

Она засмеялась:

– Сегодня у меня отличный день. Бестемпературный. Мне разрешили выйти. Давайте пойдем в деревню и выпьем по аперитиву.

– Конечно, пойдем.

– Пошли!

– А не прокатиться ли нам в санях? – спросил Кестер.

– Я вполне смогу дойти пешком, – сказала Пат.

– Это ясно, – сказал Кестер. – Только я никогда еще не садился в такую штуку. Хочется попробовать.

Мы подозвали санного извозчика и по спиральной дороге спустились вниз, в деревню. Мы остановились перед кафе с небольшой террасой, залитой солнечным светом. Здесь было полно народу. Некоторых посетителей я узнал – они мне запомнились по санаторию. Был тут и Антонио – итальянец из бара. Он подошел к нашему столику и поклонился Пат. Рассказал, что прошлой ночью какие-то весельчаки выкатили кровать с лежавшим на ней пациентом из его комнаты и втолкнули в палату одной уже совсем ветхой старушки учительницы.

– А зачем они это сделали? – спросил я.

– Потому что он выздоровел и на днях должен уехать отсюда, – объяснил Антонио. – В таких случаях здесь всегда устраивают что-нибудь в этом роде.

– Таков, дорогой мой, пресловутый юмор висельников, то есть остающихся, – сказала Пат.

– В горах взрослые дяди превращаются в малых ребят, – как бы извиняясь, сказал Антонио.

«А ведь вылечился, – подумал я. – Кто-то вылечился и едет домой».

– Хочешь выпить, Пат? – спросил я.

– Хочу. Бокал мартини. Сухого мартини.

Заиграло радио. Венские вальсы. Словно легкие светлые флаги, они ритмично развевались в прогретом солнцем воздухе. Кельнер принес очень холодное мартини. Росинки на запотевших бокалах искрились на солнце.

– А ведь как приятно посидеть вот так, правда? – сказала Пат.

– Очень приятно, – ответил я.

– Но иной раз это невыносимо, – сказала она.

Пат пожелала пообедать в деревне. В последнее время она непрерывно находилась в санатории, и это был ее первый выезд. Она заявила, что если пообедает в деревне, то почувствует себя вдвойне здоровой. Антонио присоединился к нам. После обеда мы вернулись в санях наверх, и Пат ушла к себе: доктор предписал ей двухчасовой дневной отдых. Мы же с Кестером выкатили «Карла» из гаража и осмотрели его. Два рессорных листа сломались – надо было их заменить. Хозяин гаража дал нам инструмент, и мы взялись за работу. Затем долили масло и смазали все точки шасси. Когда все было готово, мы вытолкнули «Карла» на улицу. Замызганный грязью, с обвисшими крыльями, он стоял на снегу.

– А не помыть ли его? – спросил я.

– Нет, в дороге не надо, – сказал Кестер. – Ему это не нравится.

Тут к нам подошла Пат, выспавшаяся и посвежевшая. Собачонка прыгала вокруг нее и бесновалась.

– Билли! – прикрикнул я.

Песик застыл на месте, но оскалился – он не узнал хозяина и явно смутился, когда Пат указала ему на меня.

– Вот это другое дело, – сказал я. – Слава Богу, что людская память лучше собачьей. А где он был вчера?

Пат засмеялась:

– Вчера все время лежал под кроватью. Ревнует ко всякому, кто ко мне приходит. Обижается и прячется.

– А ведь ты замечательно выглядишь, – сказал я.

Она посмотрела на меня счастливым взглядом. Потом подошла к «Карлу».

– Хотелось бы мне еще разок сесть в него и прокатиться.

– Естественно, – сказал я. – А ты как, Отто?

– Конечно, прокатимся. На вас теплое пальто, а в машине есть пледы и шарфы.

Пат уселась впереди, за ветровым стеклом, рядом с Кестером. «Карл» взревел. В холодном воздухе заклубились бело-голубые выхлопные газы. Мотор еще не прогрелся. Цепи на колесах медленно и с лязгом начали перемалывать снег. С громким треском и гулом «Карл» сполз в деревню и, словно матерый волк, растерявшийся от топота конских копыт и звона бубенцов, резво побежал по главной улице.

Мы выехали на природу. Уже смеркалось, и заснеженные поля переливались красноватыми отблесками заходящего солнца. Несколько стогов сена, стоявших на склоне, почти до верхушек ушли под снег. Тоненькими извивающимися запятыми стремительно неслись в долину последние лыжники. Они пересекали красное солнце, которое за склоном вновь всплыло огромным темно-раскаленным шаром.

– Вчера вы ехали по этой же дороге? – спросила Пат.

– Да.

На вершине первого подъема Кестер остановил машину. Отсюда открывалась захватывающая панорама. Накануне, когда мы с громом и грохотом мчались сквозь стеклянный синий вечер, мы следили только за дорогой.

За грядой склонов пролегла резко пересеченная долина. Хребты далекого горного кряжа четко вырисовывались на фоне бледно-зеленого неба и золотисто светились. Золотые пятна лежали и на заснеженных скатах и сияли так, будто их почистили да еще и надраили. С каждой секундой бело-багровые склоны становились все роскошнее, а тени все синее. Солнце висело прямо в просвете между двумя мерцающими вершинами, а широкая долина с ее высотками и склонами словно выстроилась для могучего, беззвучного и сверкающего парада, который принимает солнце – этот исчезающий на глазах властелин. Фиолетовая полоса шоссе вилась вокруг холмов, пропадала, возникала вновь, темнела на поворотах, минуя деревни и устремляясь прямо к перевалу на горизонте.

– Я еще ни разу не отъезжала так далеко от деревни, – сказала Пат. – Это и есть дорога домой?

– Да.

Она молча смотрела вниз, в долину. Потом вышла из машины и, защитив глаза ладонью, стала смотреть на север, словно могла отсюда различить башни нашего города.

– А это далеко?

– Около тысячи километров. В мае мы с тобой спустимся с гор, и Отто приедет за нами.

– В мае, – повторила она. – Боже мой, в мае!..

Медленно садилось солнце. Долина ожила, тени, недвижно лежавшие в складках местности, теперь вдруг начали бесшумно вспархивать и карабкаться все выше и выше, точно какие-то огромные синие пауки. Становилось прохладно.

– Надо возвращаться, Пат, – сказал я.

Она взглянула на меня, и неожиданно лицо ее словно раскололось от боли. И тут я понял, что она все знает. Знает, что уже никогда не окажется за этим беспощадным хребтом на горизонте. Она это знала и хотела скрыть от нас, так же как мы хотели скрыть это от нее. Но на какое-то мгновение выдержка изменила ей, и из ее глаз хлынула вся боль мира, все его страдания.