Ганс Андерсен - Сказка моей жизни [litres]

Я был приятно поражен и в то же время смущен, пожал его руку и сказал: «Благодарю! Это мне теперь кстати. Я старею, а гонорары у нас, вы сами знаете, очень невелики… Благодарю, сердечно благодарю! Только не примите этого в дурную сторону, если я скажу вам теперь: я никогда не напомню вам о ваших словах! Я не могу!» Мы простились, и я долго ничего не слыхал об обещанной мне прибавке. Теперь же, гостя у Ингемана, я увидел в газетах сообщение, что фолькетинг ассигновал мне ежегодную прибавку в 400 риксдалеров. Милейший Ингеман провозгласил за меня по этому случаю остроумный и сердечный тост, а другие друзья прислали мне письменные поздравления. Я еще раз глубоко почувствовал, что недаром называли меня «баловнем счастья», и мне даже страшно стало, не в первый, впрочем, раз: такое счастье не может быть постоянным, на смену ему придут, и, может быть, скоро, дни горя и испытаний.

6 января я опять уже находился в Копенгагене. Это был день рождения «отца» Коллина, день, чтимый не одним мною, но и многими, кому он помог выбиться на дорогу.

Всю же весну и лето я опять провел в разъездах. Меня увлекала мечта еще раз побывать в Риме и провести зиму в Италии. Отправился я через Германию. В Мюнхене ждали меня добрые друзья мои. Опять провел я несколько незабвенных чудных часов у художника Каульбаха. В его доме дышалось так легко, всякий чувствовал себя так уютно, и у него собирались многие из мюнхенских светил науки и искусств, как то: Либих, Зибольдт, Гейбель, Кобелль.

Король Макс и его супруга приняли меня по обыкновению очень милостиво, и мне вообще нелегко было расстаться с городом искусств и дорогими моими друзьями.

Из Мюнхена я через Линдау перебрался в Швейцарию, в городок часовщиков Locle, где я в 1833 году написал свою поэму «Агнета и водяной». В то время путешествие по этой местности было сопряжено с большими затруднениями; сколько часов приходилось тащиться в дилижансе, теперь же поезд живо доставил меня, куда следовало. В Locle жил мой земляк и друг Юлий Юргенсен, часовых дел мастер; изделия его ежегодно сбывались в огромном количестве в Америку. Старший сын Юргенсена был, как и младший брат его, деятельным помощником отца, но обладал также порядочным литературным талантом. Некоторые французские переводы моих сочинений признавались неудачными, и мой молодой друг желал попытаться дать лучшие. Он и принялся за работу под моим наблюдением, и я при этом имел случай убедиться, к своему изумлению, насколько датский язык богаче французского выражениями для передачи различных оттенков чувств и настроения. Последний часто дает лишь одно выражение там, где у нас их на выбор несколько. Французский язык я назову пластичным, приближающимся к искусству ваяния, где все строго определено, ясно и закруглено, а наш язык отличается богатством красок, разнообразием оттенков. И я радовался его богатству. А как он к тому же мягок и звучен, если на нем говорят как следует!

Переводы Юргенсена вышли в 1861 году под общим заглавием «Fantasies danoises».

В Женеве получил я известие о смерти Гейберга, которое сильно поразило меня своей неожиданностью. Да, все выдающееся люди, представители науки и искусств, которых я знал, с которыми жил, мало-помалу вымирали, сходили со сцены один за другим!.. Я оставался в Женеве довольно долго, за половину сентября; с гор Юры уже дул холодный, зимний ветер и крутил пожелтевшую опавшую листву. Известия, приходившие из Италии, не особенно-то заставляли стремиться туда. Я сомневался, что найду сносное зимнее помещение в Риме, а в Испании была холера, и я решил вернуться на зиму в Данию.

Вместе со своим молодым другом, художником Амбергером прибыл я через Базель в Штутгарт. Его встретил здесь на вокзале знакомый его, известный издатель Гофман, который, познакомившись со мной, тотчас же любезно пригласил погостить к себе и меня. Директор театра предоставил мне место в своей ложе. «Да, вам-то хорошо путешествовать! – говорили мне мои копенгагенские друзья и знакомые, когда я рассказывал им потом о гостеприимстве, которое находил повсюду. – Для вас всюду открыты гостеприимные приюты – и в горах Юры, и в Штутгарте, и в Мюнхене, и в Максене, словом, всюду!» «Ваш дом на хвосте дракона-паровоза!» – писал мне однажды Ингеман, и оно почти что так и было. Сочельник пришлось мне провести не в Риме, как я было думал, но в Баснесе, и очень хорошо, весело. Тут я и написал две сказки: «Навозный жук» и «Снеговик».

Как только настал апрель, меня опять потянуло вдаль. Натура перелетной птицы сказывалась во мне с появлением первых теплых лучей солнца. Я непременно хотел еще раз побывать в Риме, продолжить путешествие, начатое в прошлом году. На этот раз со мною ехал мой юный друг Йонас Коллин, сын Эдварда Коллина.

Прибыв в Рим, мы заняли две комнаты в старом «Café greco» и потом принялись бродить по столь мне знакомому, почти родному Великому городу. Я хотел вновь увидеть и показать Коллину все знакомые мне красоты. Перемен оказалось не особенно много с тех пор, как я был тут в последний раз. Посещая все развалины, церкви, музеи и сады, мы не забывали и здешних друзей моих. В числе первых посетили мы нашего земляка Кюхлера, ныне брата Пьетро, в монастыре, находящемся у развалин дворца Цезарей. Он встретил нас ласково, обнял и расцеловал меня, и я вновь услышал из его уст сердечное «ты». Он повел нас в свою студию, большую комнату, откуда открывался чудный вид: апельсиновые деревья, кусты роз, Колизей, и вдали Кампанья и живописные горы. Я наслаждался и встречей с другом, и чудным видом. «Здесь дивно хорошо!» – воскликнул я. «Да, вот тут бы тебе и остаться жить в мире и в Боге!» – сказал он с мягкой, но полной серьезного значения улыбкой. Но я с живостью возразил: «День-другой я еще мог бы остаться здесь, но потом меня опять потянуло бы на волю; я хочу жить в мире Божьем, слиться с ним!»

В Риме находился в это время норвежский поэт Бьёрнстьерне Бьёрнсон, с которым мне и предстояло познакомиться. Я не скоро собрался прочесть произведения этого даровитого поэта. Многие копенгагенские мои знакомые говорили мне, что они не придутся мне по вкусу. «Лучше все-таки проверить это самому!» – подумал я и прочел рассказ Бьёрнсона «Веселый малый». Я сразу перенесся в горы, на лоно свежей, норвежской природы, в душистый березовый лес!.. Я был в восторге и сейчас же напал на всех, кто уверял меня, будто бы Бьёрнсон не в моем вкусе. И досталось же им от меня! Я прямо сказал им, что не только удивляюсь, но чувствую себя положительно оскорбленным их предположением, будто я не в состоянии понять и оценить истинного поэта! Затем мне говорили, что я и Бьёрнсон такие контрасты во всем, что, если познакомимся, сейчас же станем противниками. Незадолго до отъезда из Копенгагена меня попросили взять с собой книги, которые пересылала Бьёрнсону жена его. Я охотно взялся доставить их, сделал визит г-же Бьёрнсон и, высказав ей, как высоко я ценю ее мужа как поэта, попросил ее написать ему, что я прошу его быть со мной при встрече поласковее, так как я хочу полюбить его, хочу, чтобы мы подружились. И он с первой же нашей встречи в Риме и до сих пор всегда был со мною «ласков», как я того просил и желал.