Ганс Андерсен - Сказка моей жизни [litres]

Несколько дней спустя я получил от короля собственноручное письмо:

«Добрый мой Андерсен!

Мне доставляет большое удовольствие поблагодарить Вас за радость, которую Вы недавно доставили мне чтением Ваших прелестных сказок, и могу только прибавить к этому, что поздравляю свою страну и ее короля с таким поэтом, как Вы.

Ваш благосклонный Фредерик R.

Христиансборг, 13 февраля 1862 г.».

Письмо это бесконечно обрадовало меня, и я храню его в числе самых дорогих для меня сувениров. Вместе с этим письмом получил я от короля золотую табакерку с вензелем его величества.

От Бьёрнстьерне Бьёрнсона я тоже получил письмо из Рима. Он благодарил за посвящение и восхищался «Девой льдов». Вот что он писал:

«Начало «Девы льдов» – это ликующие звуки песни, раздающейся в воздухе, смех, игра зелени и голубого неба, пестрота швейцарских домиков. Вы нарисовали тут такого молодца, что я бы хотел себе такого брата. А вся обстановка – и Бабетта, и мельник, и кошки, и та, что преследовала его в горах, заглядывала ему в глаза! Я был восхищен до того, что у меня ежеминутно вырывались возгласы одобрения, и я даже принужден был не раз приостанавливаться. Но милый, добрый друг! Как это у Вас хватило духа разбить перед нами эту чудную картину вдребезги! Мысль, что двое людей должны быть разлучены в момент наивысшего счастья, положенная Вами в основу развязки, поразительна, ниспослана Вам свыше; она налетает на нас, как вихрь, взбудораживающий ровную поверхность воды, и заставляет нас прозреть, что в душе этих людей жило нечто, подготовившее гибель их счастья. Все это так, но как Вы могли поступить так с этой парочкой!»

Оканчивалось письмо следующими словами: «Милый, милый Андерсен! Как я люблю Вас! Я был убежден, что Вы и не совсем понимаете, и не совсем долюбливаете меня, хотя и желаете этого по своей сердечной доброте. Теперь же вижу, что приятно ошибся, и это еще увеличивает мою любовь к Вам».

Это письмо очень обрадовало меня своей сердечностью и искренностью!

Упомяну здесь еще о письме от одного незнакомого мне студента из провинции, поразившем меня своей поэтичностью и непосредственной простотой. В письмо была вложена сухая былинка клевера о четырех лепестках. Студент писал, что читал мои сказки еще ребенком и несказанно наслаждался ими. Мать рассказала ему, что Андерсен испытал много горя в своей жизни, и мальчик очень опечалился. Вскоре после того он нашел в поле четырехлистную былинку клевера, и так как он много раз слышал, что такая былинка приносит счастье, то и попросил мать отослать ее Андерсену – «на счастье». Мать, однако, спрятала клевер в свой молитвенник.

«С тех пор прошло много лет, – писал молодой человек. – Я уже студент, мать моя умерла в прошлом году, и я нашел в ее молитвеннике четырехлистник. На днях я прочел Вашу новую сказку «Дева льдов», прочел с той же детскою радостью, с какой читал Ваши сказки ребенком. Теперь счастье сопутствует Вам, и Вам не нужно четырехлистника, но я все-таки посылаю его Вам и рассказываю эту историйку». Вот приблизительное содержание письма, которое затерялось. Я не помню теперь даже имени молодого человека и не мог поблагодарить его, но, может быть, он теперь, спустя столько лет, прочтет здесь мое спасибо.

Я с головой ушел в свои литературные занятия, как вдруг в конце февраля читаю в вечерней газете: «Бернгард Северин Ингеман скончался». Весть эта поразила меня как громом.

В первых числах марта, когда поля еще лежали под снегом, но воздух был уже чудно прозрачен и солнышко светило ярко, я отправился в Сорё на погребение Ингемана. Я опять стоял в том доме, где провел столько счастливых часов моей жизни, начиная еще со школьных лет и кончая днями зрелого возраста. Г-жа Ингеман была погружена в тихую, благоговейную скорбь, а старая преданная служанка их София, встретив меня, залилась слезами и принялась рассказывать о «блаженной кончине» хозяина, о его ласковых словах, кротких речах…

Из здания академии гроб перенесли в церковь в сопровождении густой толпы народа; тут были депутации от всех классов общества. За гробом шло и много крестьян. Он ведь открыл для них историческую сокровищницу Дании и рассказывал о деяниях ее героев так, что трогал все сердца. В то время, как гроб опускали в могилу, птички, пригретые солнышком, провожали его громким щебетаньем. Печальная церемония похорон была изображена на картине, для которой я написал следующий текст:

Бернгард Северин Ингеман.

«У его колыбели стояли: гений-покровитель Дании и гений поэзии. Они заглянули в кроткие, голубые глаза ребенка, заглянули и в его сердце; оно не должно было стариться с годами, детская душа его не должна была меняться, – вот из кого выйдет редкий садовник в саду датской поэзии! – и гении благословили его на этот труд своим поцелуем.

Куда, бывало, ни взглянет он – туда падали солнечные лучи, сухая ветка, к которой он прикасался, пускала свежие листья и цветы. Он пел, как птицы небесные, из глубины радостной и невинной души.

Он брал зерна с полей народных верований, из поросшей мхом почвы давно минувших времен, держал их у своего сердца, прикладывал к своему лбу, сеял их, и они пускали ростки, вырастали в низеньких крестьянских хижинах, раскидывали, точно папоротники, свои свежие, пышные листья под самым потолком. Каждый листок был для крестьянина страницей из истории его родины, и эти листья шелестели в долгие зимние вечера над кружком внимательных слушателей. Они слушали о датской старине, о датской душе, и датские сердца их переполнялись радостью и любовью к родине.

Он сеял эти зерна между валами церковного органа, и из него вырастало поющее дерево серафимов; ветви его пели псалом: «Мир в сердце, радость в Боге!»

Сажал он волшебную луковицу и в жесткую почву обыденной жизни, и из луковицы вырастал чудный пестрый цветок, поражающий своей первобытной красотой.

Все посеянное им взойдет; оно пустило корни в сердцах народных. Речь его обогатила задушевный датский язык, любовь его к отечеству влагает силу в меч, его чистая мысль освежает, как морской ветерок.

Дело было в последнее Рождество. То, что мы расскажем сейчас, не сказка. Он сам рассказывал этот сон своему другу. Он видел, что земная жизнь его окончилась, душа сбросила с себя земную оболочку-тело, и он хотел было подняться ввысь, но кто-то удержал его за руку. Его удержала рука его верной подруги жизни, вся мокрая от слез… Но в ту же минуту он почувствовал, что подруга его следует за ним. Тут он проснулся.

Теперь он проснулся для новой жизни, а она осталась одна в том доме, где всякий, кто переступал за его порог, становился лучше, добрее. Она сидит одна, полная скорби и печали; но она знает, что для него время, которое отделяет его от встречи с нею, то же, что минута для нас. Ее уста, а с ней и все датчане шепчут слова любви и благодарности.