Энтони Берджесс - Право на ответ [litres]

– С меня довольно на один вечер, – сказал мистер Радж. – То, что я поколотил в общей сложности четверых белых людей, не значит, что я в итоге должен быть казнен на месте. – Мистер Радж, безусловно, знал себе цену. – Разве у вас не осталось законов? Наверное, вы их все вывезли на экспорт, – сказал он.

Я очень устал, и у меня заныли носовые пазухи.

– Ладно, – сказал я мистеру Раджу. – Идемте со мной. А потом я отправлю вас куда надо.

– Я требую объяснений, – сказал мистер Радж. – Я требую, чтобы вызвали полицию. Я не желаю, чтобы меня застрелил подтиральщик из бара.

– Как ты меня назвал? – переспросил Седрик.

– Слушай, – сказал Тед, – никто тут ничегошеньки дурного не хотел. Все эти пистоли – мои. Они разряжены. Мы просто на них глядели. Вот и все.

– Он правда назвал меня тем, кем я думаю? – спросил Седрик, но никто и ухом не повел.

Сесил неожиданно продекламировал:

– «На Юге на диком меня мать родила, пускай я весь черен, но душа-то бела», – и прибавил: – Это мы в школе учили. Старый Джим Мортон, он уже помер, заставил нас это разучить. Каждую неделю мы должны были выучить по новому стишку. Так вот этот – он про то, что внутри все одинаковые. «Под кожей – все сестры» – так в другом стишке написано, но его мы не учили. Так чего эти парни к нему-то задирались? Он такой же, как и они.

– Я, – сказал мистер Радж, ноздри его горделиво трепетали, но глаза подернулись пеленой усталости, – не желаю, чтобы меня ассоциировали с ними.

– Да я о том, – сказал Сесил, – что все мы одинаковые, двух мнений быть не может. И если бы я захотел спать с черненькими, что в этом плохого?

– Во сде, – кивнул Селвин мечтательно, – во сде оди мде сдились.

– Ну ладно, – сказал Тед, внезапно оживившись, – все прочь. Завтра ровнехонько в одиннадцать – милости прошу всех, независимо от веры, цвета кожи и убеждений. Но сегодня – баста. Все спать. А я, – сказал он, ухмыляясь, будто сообщал нечто скабрезное, – буду спать сегодня один как перст.

На улице все попрощались – Седрик сквозь зубы, Селвин мистически, Сесил философски, а мистер Радж ответил всем с усталой любезностью. Хлопотный у него выдался денек. А потом мы под руку зашагали к дому моего отца под холодными северными звездами, мельтешащими, как огненные муравьи. Мы шли в холоде ночи, натянутом так туго, что, кажется, задень его – и зазвенит, как скрипичная струна. Пока мы шли по этой открытой деке мира, которому инопланетные флотилии посылали свои мерцающие сигналы, я почувствовал, что простуда моя отступила: две острых струи ночи проникли ко мне в ноздри и будто ножницами срезали оттуда болезнетворный сгусток. Речистый мистер Радж не издал ни звука, даже не поведал мне имени далекого созвездия.

Я отпер входную дверь отцовского дома. Отец прокашлял нам приветственно во сне.

– Чшш, – шикнул я на оступившегося на пороге мистера Раджа.

– Славный старик, – пробормотал мистер Радж, – ваш отец.

Я провел мистера Раджа в гостиную, включил свет. Мистер Радж заморгал, когда свет вспрыгнул, держа в лапах жалкий кубик отцовского обиталища: репродукции на стенах – устаревшие, посрамленные; папины ботинки, брошенные у очага – у погасшего очага; столик, заваленный письмами; пепельницы, набитые окурками; неопрятная недельная стопка газет на стуле. Я выволок электрокамин из угла на середину и включил на полную мощность. Затем посмотрел на мистера Раджа. Несколько ссадин, пара синяков, грязь, кровоподтеки.

– Сядьте, – велел я ему.

Он опустился в отцовское кресло.

– А теперь, – сказал я, – я принесу кое-что из ванной. Если мы вместе пойдем наверх, то только отца разбудим. Перекись водорода подойдет в самый раз.

– Как скажете, мистер Денхэм.

– Подождите меня здесь одну секунду.

– Сколько угодно секунд, мистер Денхэм.

Но это потребовало больше одной секунды. Под журчание проточной воды мой кишечник пробудился и забурчал, требуя его уважить. Коготки скребли веки изнутри и царапали заднюю стенку гортани, и мне пришлось прополоскать горло. Потом я спустился в гостиную с полотенцами и перекисью, собираясь раздобыть теплой воды на кухне, но застал мистера Раджа, тоненько посапывающего в кресле. Вообще-то, я не мог теперь отправить его в гостиницу. Смазывая ему ссадины и синяки, я думал о том, что и оставлять его ночевать тут, в гостиной, тоже нехорошо – отец проснется ни свет ни заря и застанет мистера Раджа – обоим будет неловко. Я толкнул мистера Раджа и, вероятно, попал в больное место, потому что он начал отбиваться спросонок.

– Тихо-тихо, – успокоил я его, гудя заложенным носом: – Баю-бай.

– А? А? Что?

Он не включился на полную, только фитилек и горел. Впрочем, этого ему хватило, чтобы подняться по лестнице, споткнувшись всего раз или два. Отец, накашлявшись вдоволь, шумно заворочался в постели, потом из его комнаты донесся здоровый английский храп. Я уложил мистера Раджа прямо в пальто на одну половину двуспальной кровати в своей комнате. Снял с него ботинки. Ступни у него были длинные, обтянутые хорошими носками. Утром он будет как огурчик. Чего зато не скажешь обо мне. Я вынул теплую пижаму из сушильного шкафа в ванной комнате, разделся, стуча зубами, и натянул свои доспехи, ибо битва мне предстояла, по моим прикидкам, на неделю. Безбожно трясясь, я закутался в одеяла. Ядреному храпу отца вторило тоненькое похрапывание мистера Раджа. Европа и Азия делили постель, первая лежала в ней, вторая – на ней. Я щелкнул выключателем, и одно черное одеяло окутало нас обоих. Спать с черненькими… во сде оди мде сдились…

– Так что он говорит, что это для него в самый раз. И что там он заработает гораздо больше, чем учительствуя, – сказал отец, сидя на краешке моей измятой постели – он только что вернулся после дежурного ланча у Берил.

– А Берил-то довольна? – спросил я.

В голове моей прояснилось. Я хорошенько пропотел от виски с аспирином.

– Ну она говорит, что ей всегда нравился Танбридж-Уэллс.

Сверкающий день из огня и льда шел на убыль. С самого утра он время от времени давал о себе знать, солнце, словно котенок лапкой, теребило меня, вытаскивая из дремотного забытья.

– Хотя я не представляю себе (кха-кха-кха!) Генри за прилавком табачной лавки (кха), никаким боком.

– Сколько у него было припадков? – Я имел в виду отца Генри Моргана, которого, кажется, разбил паралич, когда он продавал кому-то двадцать пачек «Голд флейк».

– Десять или двенадцать вроде, – сказал отец. – Двенадцать апоплексических припадков. А он говорил «апокалипсических», этот старый невежа, ведь Апокалипсис – это же другое, это из Библии, как мне помнится.

– Откровения Иоанна Богослова.

– Да, я помню, было у нас одно довольно солидное издание. Ограниченный тираж, курсивом набирали.