Энтони Берджесс - Право на ответ [litres]

– Ну что ж, голубчики мои, – сказал Тед, – вам бы лучше всем усесться. Тут вот все вы, и викарий тут, и мистер Денхэм, и мистер Уотсит, и я, и супруга моя, и все прочие, кто бы вы ни были. Теперь уймитесь. Тут всего полно для всех. И оказия у нас, – предупредил он, – печальная.

Только Теду такое сходило с рук. Все закивали, ничуть не обиженные. Я сел в одном конце, Вероника – в другом. Рядом со мной Эверетт и какой-то старикан с завидным аппетитом. Я никогда его прежде не видел. Правда, все уплетали за обе щеки, за исключением Вероники: смерть, как ничто другое, способствует тому, что Хопкинс назвал похотью вкуса. Бекон и язык похотливо окунались в горчицу или соус и поглощались с чавканьем. Сесил щедро подливал виски в чай всем, кроме, разумеется, Вероники. Я заметил еще две полные коробки у камина. Определенно, я сегодня благодетель для всех и каждого. Когда виски налили всем, Седрик, у которого тем не менее было собственное место и тарелка, проявил свое истинное призвание в должности распорядителя. Он встал и произнес:

– Мадам, ваше преподобие, джентльмены. Ближайший скорбящий родственник покойного и благотворитель банкета желает разделить с вами чай и виски. Он просит вас не вставать.

Все чашки печально вознеслись в мою сторону, а я, кивая во все стороны, поднял свою и сделал большой скорбный глоток. Все дружно выпили, крякнули от души, и разговор несколько оживился, хотя все по-прежнему старались сдерживаться. Селвин ходил по кругу, разливая чай из объемистого коричневого кувшина.

– Вот дате ваб, бистер, – сказал он мне. – Все повыпивали виски, половиду дадо долить чаем.

Когда он отошел к очередному совершенно незнакомому мне здоровяку, дедуля, сидевший справа от меня, кивнул, почавкал, облизнулся и произнес:

– Он благородных кровей по рождению, Селвин-то наш. Обездолен собственным папашей. Вся семейка там чуток тронутая. – Он тронул висок пальцем и снова кивнул. А потом прошептал мне на ухо очень известную и родовитую фамилию, обдав меня напоследок выхлопом виски. – Без гроша остался, в расцвете юности, – сказал старик, а затем вернулся к трапезе.

Желе с бланманже и симпатичные пирожные были сочтены просто финтифлюшками, дамскими забавами; впрочем, Вероника вообще ничего не ела, так что сладости в основном достались викарию, который вовсю поглощал огромные колышущиеся порции желтого трепетания и белого дрожания. Бедный сластена даже не мог похвалить: «Чертовски вкусная херня», поскольку он сидел рядом с дамой. Никто, правда, не принимал всерьез его богохульства, зная, что все это просто словоблудие. Однако посредине сидел один старикашка, еще более древний, чем мой сосед-старикан. Похлюпав беззубо-младенческим лакомством, он набрал полную ложку желе и шмякнул его на стену, а потом, утробно кряхтя, потянулся за следующей порцией, и кто-то не сдержался и заржал.

– Так, – вспыхнул Тед. – Прекрати это, Мэтьюс, будь так добр. У нас тут скорбная оказия. – Затем он учтиво поклонился Седрику и сказал: – Прошу простить, что принял на себя ваши функции, мистер.

– Все в порядке, – сказа Седрик, – уверяю вас.

Скорбная оказия. Снова всем разлили чай, и Селвин объявил:

– Если кто хочет виски без чая, я богу далить. Ага. Таб еще бдоооого бутылок у кабида. – Селвин сверкнул очочками, безглазо оглядывая гостей, и остановился на мне: – Агааа, бистер! – воскликнул он и наполнил все алчущие чашки.

Седрик встал и произнес:

– Мадам и джентльмены. Я имею удовольствие предложить его преподобию, нашему викарию, сказать речь за здоровье усопшего.

Народ навострил уши, устроился поудобнее и приготовился скучать; кто-то ковырялся в зубах спичкой, выискивая остатки ветчины, а обнаружив оные – сжевывал их мелкими кроличьими зубами. Викарий сказал:

– Мист… ер, то есть леди или мадам и джентльмены. Наш распорядитель, нечаянно или намеренно, но весьма уместно обратился ко мне с просьбой произнести тост за того, чье здоровье, по естественным причинам, более уже не здоровье тела, но лишь здоровый дух. Он оставил свое тело и никогда больше его не увидит. Тело – как забытое пальто. Которое никогда больше ему не понадобится, ибо в дальнейшем его ждет только хорошая погода. Там никогда не бывает холодно, никогда… – Он осознал сказанное и сглотнул.

Молниеносный Селвин полыхнул:

– А как насчет воскреседья бёртвых? Ааааа…

Распорядитель немедленно пальнул в ответ, за неимением молотка громыхнув по столу чашкой.

– Тихо, прошу тишины!

А ковыряльщик в зубах лениво протянул:

– Ладно, Селвин, один певец – одна песня, если не возражаешь.

– Итак, – продолжил викарий, – мы пьем за душевное здоровье, иначе говоря, мы молимся за то, чтобы его душа была принята в лоно Авраамово, иначе говоря, мы надеемся, что она почивает сейчас в раю, в виду ангелов и святых, к сонму коих он скоро примкнет, и под любящим оком своего вечного Небесного Отца. Аминь. А теперь, – сказал викарий более оживленно и менее профессионально, – скажу, что многих из вас я хотел бы чаще видеть в церкви. Самое время сказать, что слишком многие из вас обращаются к церкви только в таких случаях, как сегодняшний, подбирая лишь ошметки религии и пренебрегая своими основными обязанностями, и я хотел бы видеть больше…

– Тебя позвали речь толкнуть, – перебил его человек, невероятно смахивающий на лепрекона, – а не для рекламы.

Снова раздался стук чашки-молотка, а потом Седрик попросил Теда сказать несколько слов об усопшем. Похоже, меня в упор никто не видел, но я не очень-то возражал. Тед сказал:

– Я знал его, она знала его, он знал его, мы все его знали. – Произнеся эту впечатлившую слушателей сентенцию, он сделал паузу. – Он был завсегдатаем тут. Не скажу, что самым лучшим. Не таким, как присутствующий здесь Роджер Эллиуэл, который выдувает почти по бутылке вискаря в день, что и хозяйству нашему пользительно, и, как мы все видим, ему тоже не во вред. Но он был завсегдатаем, верным, частым гостем, чего мы желаем всем и каждому, мужчинам и женщинам. Ну а теперь он ушел. Нам жаль, что его нет. Мне жаль, что его нет. Что тут еще можно сказать? Вопрос теперь только в том, перебрался ли он в лучшее место? Я не знаю ответа, и вы не знаете, и она не знает. Вот он, наверное, знает, – сказал Тед, кивнув на викария, – работенка у него такая, знать. А вот остальные – не знают. Вот так-то. Но вот что я вам скажу. Он всегда был молодцом. Ни разу худого слова не сказал. Вот так-то. Его все любили и, несмотря на все его закидоны, любили бы его и впредь, когда бы он был живой. Но теперь он помер, и мы желаем ему всего хорошего там, куда он отправился. А больше мне нечего сказать.

Вероника разразилась негромкими аплодисментами, сказав:

– Пора открываться, Эдвард. Я сойду и отопру двери.