Эрих Ремарк - Триумфальная арка [litres]

– Дешево, – вздохнула Лошадь.

– Так и есть. У нас дешевле, чем в Париже, – пояснила Роланда.

Сдвигая плетеные кресла вокруг мраморных столиков, девушки осторожно рассаживались вокруг. Они чинно расправляли свои вечерние платья, на глазах превращаясь в посетительниц будущего кафе.

– Нам, пожалуйста, три чая с английскими бисквитами, мадам Роланда, – проворковала Дэзи, изящная блондинка, пользовавшаяся особым успехом у женатых клиентов.

– Семь восемьдесят. – Роланда выбила. – Что поделаешь, английские бисквиты дорого стоят.

За соседним столиком Лошадь-Маргарита после непродолжительного раздумья вскинула голову.

– Две бутылки «Поммери»! – торжествующе выпалила она. Лошадь любила Роланду и очень хотела сделать той приятное.

– Девяносто франков. Отличное «Поммери».

– И еще четыре коньяка! – Лошадь пустилась во все тяжкие. – У меня сегодня день рождения!

– Четыре сорок. – Касса затарахтела.

– А четыре кофе и четыре безе?

– Три шестьдесят.

Лошадь, сияя от восторга, смотрела на Роланду. Больше ей просто ничего не приходило в голову.

Девушки снова сгрудились вокруг кассы.

– А сколько получилось всего, мадам Роланда?

Роланда продемонстрировала чек со столбцом цифр.

– Всего сто пять восемьдесят.

– А вы сколько на этом заработаете?

– Франков тридцать. Это из-за шампанского, с него доход хороший.

– Отлично! – обрадовалась Лошадь. – Очень хорошо! Пусть всегда так и будет!

Роланда снова подошла к Равичу. Глаза ее сияли, как сияют только глаза счастливых влюбленных и удачливых коммерсантов.

– Прощай, Равич. И не забудь, о чем я тебе говорила.

– Не забуду. Прощай, Роланда.

И она пошла, прямая, энергичная, смелая, не ведая сомнений в своей правильной жизни и ясном, благополучном будущем.

Равич с Морозовым сидели в «Фуке». Было девять вечера. На террасе было битком. Вдалеке, уже за Триумфальной аркой, белым, льдистым светом разгорались два фонаря.

– Крысы побежали из Парижа, – сообщил Морозов. – В «Интернасьонале» уже три номера пустуют. Такого с тридцать третьего года не припомню.

– Ничего, новые беженцы понаедут и все займут.

– Это откуда же? У нас были русские, итальянцы, поляки, испанцы, немцы…

– Французы, – проронил Равич. – От границы. Как в прошлую войну.

Морозов взялся за свой бокал, но тот был пуст. Он подозвал официанта.

– Еще графин «Пуйи», – заказал он. Потом обратился к Равичу: – А у тебя какие виды?

– На роль крысы?

– Именно.

– Крысам в наше время тоже паспорта и визы нужны.

Морозов глянул на него с недоверчивой усмешкой.

– Можно подумать, они у тебя раньше имелись. И тем не менее ты пожил в Вене и в Цюрихе, в Испании и в Париже. Сейчас самое время отсюда сматываться.

– Куда? – спросил Равич, берясь за принесенный официантом графин. Запотевшее стекло приятно холодило ладонь. Он разлил легкое вино по бокалам. – В Италию? Там гестапо прямо на границе нашего брата ждет не дождется. В Испанию? То-то фалангисты обрадуются.

– В Швейцарию?

– Швейцария слишком мала. Я в Швейцарии три раза был. Каждый раз меня уже через неделю отлавливала полиция и отправляла обратно во Францию.

– В Англию. До Бельгии, а оттуда зайцем.

– Исключено. Задержат в порту и спровадят обратно в Бельгию. А в Бельгии эмигранту жизни нет.

– В Америку тебе тоже нельзя. Как насчет Мексики?

– Там и без меня беженцев полно. И тоже хоть какие-то документы нужны.

– А у тебя совсем никаких?

– Было несколько справок на разные имена об освобождении из мест заключения, где я отбывал наказание за незаконное пересечение границы. Словом, мандат не самый подходящий. Я их, конечно, сразу же рвал и выбрасывал.

Морозов молчал.

– Кончилось бегство, старина Борис, – сказал Равич. – Рано или поздно оно всегда кончается.

– Но ты хоть понимаешь, что тебя здесь ждет, если война начнется?

– Само собой. Французский концлагерь. А в нем ничего хорошего, потому что ничего не готово.

– А потом?

Равич пожал плечами:

– Не стоит слишком далеко загадывать.

– Допустим. Но ты сознаешь, чем это пахнет, если тут все вверх дном пойдет, а ты в концлагере куковать будешь? До тебя немцы могут добраться.

– Как и до многих других. Может быть. А может, нас успеют вовремя выпустить. Кто знает?

– А потом?

Равич достал из кармана сигарету.

– Да что об этом говорить, Борис? Мне из Франции не выбраться. Куда ни кинь – всюду клин. Да я и не хочу никуда.

– Как это никуда не хочешь?

– Да вот так. Думаешь, я сам об этом не думал? Не могу объяснить. Не объяснить это. Не хочу больше никуда.

Морозов молчал, рассеянно глядя по сторонам.

– А вот и Жоан, – вдруг бросил он.

Она сидела за столиком с каким-то мужчиной, довольно далеко от них, на той террасе, что выходит на проспект Георга Пятого.

– Знаешь его? – спросил Морозов.

Равич еще раз глянул в ту сторону.

– Нет.

– Что-то быстро она их стала менять.

– Торопится жить, – равнодушно проронил Равич. – Как и большинство из нас. До потери пульса – лишь бы урвать, лишь бы успеть.

– Можно назвать это и иначе.

– Можно. Суть от этого не изменится. Смятение души, старина. За последнюю четверть века это стало всеобщим недугом. Никто уже не надеется тихо-мирно дожить до старости на свои сбережения. Запахло пожаром, вот каждый и спешит ухватить хоть что-нибудь. Не ты, конечно. Ты у нас философ, проповедник простых житейских радостей.

Морозов не отвечал.

– Она же ничего не смыслит в шляпах, – без перехода продолжил Равич. – Ты только глянь, что она нахлобучила! И вообще у нее со вкусом неважно. Но в этом ее сила. Культура – она расслабляет. А решают все в конечном счете простейшие жизненные инстинкты. Ты первый – превосходное тому подтверждение.

Морозов ухмыльнулся:

– Мечтатель ты наш заоблачный, дались тебе мои низменные житейские удовольствия… Пойми: чем проще вкусы, тем больше у человека радости в жизни. Такой не будет от тоски изводиться. Когда тебе седьмой десяток пошел, а ты, как юнец, все еще за любовью гоняешься, ты просто идиот. Это все равно что с шулерами крапленой колодой играть да еще и на выигрыш рассчитывать. Хороший бордель – вот тебе и отрада, и покой для души. В заведении, куда я частенько наведываюсь, шестнадцать молодок. За сущие гроши тебя там ублажат, как падишаха. И это ласки без обмана, не то что скудные подачки, по которым тоскует иной раболепный воздыхатель, раб любви. Да-да, раб любви…

– Я прекрасно тебя слышу, Борис.

– Ну и ладно. Тогда давай допьем. Винцо легкое, прохладное. И давай дышать этим серебристым парижским воздухом, покуда он еще не отравлен.

– Вот это верно. Ты обратил внимание: в этом году каштаны второй раз зацвели?