Эрих Ремарк - Триумфальная арка [litres]

– Хорошо, сделаем все порядка ради. Раньше, позже, не все ли равно.

– Это отнюдь не все равно.

– Главное, я все равно их получу, – сказал Равич. – А теперь извините, я должен выпить. Всего хорошего.

– Всего хорошего, – растерянно протянул Дюран.

Кэте Хэгстрем улыбалась:

– Почему бы вам не поехать со мной, Равич? – На своих длинных, стройных ногах она стояла перед ним, изящная, уверенная, руки в карманах пальто. – Во Фьезоле в эту пору, наверно, уже вовсю цветут форситии. Настоящее желтое пламя по всей садовой ограде. Камин. Книги. Покой.

На улице прогромыхал по мостовой грузовик. Фотографии в рамках на стенах маленькой приемной боязливо задребезжали стеклами. Это были виды Шартрского собора.

– Ночью тишь. Вдали от всего, – продолжала Кэте. – Неужели вам бы не понравилось?

– Еще как. Только вряд ли бы я долго это выдержал.

– Почему?

– Покой хорош, только когда он и на душе тоже.

– Но я вовсе не покойна.

– Вы знаете, чего хотите. Это почти то же самое, что покой.

– А вы разве не знаете?

– Я ничего не хочу.

Кэте Хэгстрем неторопливо застегивала пальто.

– Что так, Равич? С горя? Или от счастья?

Он нервно усмехнулся:

– Скорей всего и то и другое. Как обычно. Не стоит слишком над этим раздумывать.

– А что тогда стоит делать?

– Радоваться жизни.

Она подняла на него глаза.

– Для этого никто другой не нужен.

– Для этого всегда нужен кто-то другой.

Он умолк. «Что я тут несу? – думал он. – Предотъездная неловкость, напутственная болтовня, пасторские наставления».

– Я не о маленьком счастье, о котором вы говорили когда-то, – продолжил он. – Оно-то расцветает где угодно, как фиалки вокруг пепелища. Я о другом: кто ничего не ждет, тот не обманется. При таком взгляде на жизнь у вас полно новостей и не бывает разочарований.

– Это все пустое, – возразила Кэте. – Годится, только когда ты совсем немощный, пластом лежишь и даже думать боишься. А когда ты уже встал и ходить начал – все. Забываешь напрочь. Тебе этого уже мало.

Косой луч свет из окна перерезал ее лицо надвое: глаза оставались в тени, и только губы пылали, как чужие.

– У вас есть свой врач во Флоренции? – спросил Равич.

– Нет. А что, нужен?

– Да мало ли какая болячка может вылезти. Всякое бывает. Мне спокойнее было бы знать, что у вас там есть врач.

– Но я вполне хорошо себя чувствую. А если что – я же всегда могу вернуться.

– Конечно. Это только так, на всякий случай. Я знаю хорошего врача во Флоренции. Профессор Фиола. Запомните? Фиола.

– Наверняка забуду. Мне ведь это не нужно, Равич.

– Я вам запишу. Он за вами присмотрит.

– Но зачем? У меня все хорошо.

– Обычная перестраховка всех медиков, Кэте. Больше ничего. Я ему напишу, и он вам позвонит.

– Ради Бога. – Она взяла сумочку. – Прощайте, Равич. Ухожу. Может, из Флоренции я сразу поеду в Канны, а оттуда на «Конте де Савойя» прямиком в Нью-Йорк. Будете в Америке, разыщете вместо меня домохозяйку где-нибудь на ферме, при муже, детях, лошадях и собаках. А ту Кэте, которую вы знали, я оставляю здесь. У нее даже маленькая могилка имеется – в «Шехерезаде». Не забывайте хоть изредка помянуть, когда там будете.

– Хорошо. Водкой, конечно.

– Ну да. Только водкой. – В полумраке приемной она все еще стояла в нерешительности. Полоска света переползла теперь с ее лица на одну из шартрских фотографий. Резной алтарь с распятием.

– Странно, – сказала она. – Мне бы радоваться. А я не рада.

– Так всегда при прощании, Кэте. Даже если расстаешься со своим отчаянием.

Она стояла перед ним, все еще медля, какая-то по-особому трепетная и нежная, исполненная решимости и печали.

– Самое верное при расставании – просто взять и уйти, – рассудил Равич. – Пойдемте, я вас провожу.

– Да.

За порогом теплый уличный воздух обдал их сыростью. Закатное небо раскаленным железом пылало между домами.

– Сейчас я подгоню вам такси, Кэте.

– Не надо. Хочу пройтись до угла. Там и подхвачу. Ведь это чуть ли не первый мой выход на улицу.

– И каково это?

– Пьянит, как вино.

– Может, мне все-таки сходить за такси?

– Нет-нет. Хочу пройтись.

Она смотрела на мокрую мостовую. Потом рассмеялась.

– А где-то в глубине души все еще сидит страх. Это тоже нормально?

– Да, Кэте. Это нормально.

– Прощайте, Равич.

– Прощайте, Кэте.

На секунду она опять замешкалась, словно хотела еще что-то сказать. Потом осторожным шагом сошла вниз по ступенькам, тоненькая, все еще гибкая, и двинулась по улице – навстречу фиалковому вечеру и своей кончине. Больше не оглянулась.

Равич шел назад. Проходя мимо палаты, где лежала Кэте Хэгстрем, из-за двери услышал музыку. От удивления он даже остановился. Новый пациент еще не мог туда въехать.

Осторожно приоткрыв дверь, он увидел медсестру: та стояла на коленях перед радиолой. Девушка вздрогнула и испуганно вскочила. Радиола проигрывала старую пластинку – «Le dernier valse» [20] «Последний вальс» (фр.). .

Девушка смущенно одернула халатик.

– Это госпожа Хэгстрем мне подарила, – сообщила она. – Американский аппарат. Здесь такой не купишь. Во всем Париже не найдешь. Один-единственный на весь город. Вот, проверить хотела. Он пять пластинок подряд играет. Автоматически. – Она сияла от радости. – Такой тысячи три стоит, не меньше. И пластинок в придачу еще вон сколько. Пятьдесят шесть штук. В нем еще и радиоприемник. Вот счастье-то!

Счастье, подумал Равич. Опять счастье. На сей раз это радиола. Он постоял, послушал. Скрипка порхала над оркестром голубкой, сентиментально и жалостливо. Одна из тех душещипательных мелодий, которые иной раз берут за сердце похлеще всех шопеновских ноктюрнов. Равич обвел глазами палату. Кровать голая, матрас поставлен на попа. Собранное белье грудой валяется у двери. Окна настежь. В них с усмешкой заглядывает вечер. Улетучивающийся аромат духов и стихающие аккорды салонного вальса – вот и все, что осталось от Кэте Хэгстрем.

– Мне все сразу не забрать, – посетовала медсестра. – Слишком тяжело. Отнесу сперва аппарат, а уж потом, и то в две ходки, пластинки. Если не в три. Вот здорово-то. Хоть кафе открывай.

– Отличная идея, – заметил Равич. – Смотрите, не разбейте ничего.

Равич мучительно выбирался из сна. Какое-то время он еще лежал в странном небытии между сном и явью – сон, уже блеклый, обрывками, все еще был с ним, – и в то же время он осознавал, что уже снова спит. Он был в Шварцвальде, неподалеку от немецкой границы, на каком-то полустанке. Поблизости шумел водопад. С гор веяло густым хвойным настоем. Было лето, знойный воздух напоен смолой и травами. Ленточки рельсов багряно поблескивали в закатном солнце – словно сочащийся кровью товарняк проехал по ним. «Зачем я здесь? – думал Равич. – Что мне понадобилось в Германии? Я же во Франции. В Париже». Но мягкая, убаюкивающая волна уже опять уносила его в сон. Париж… Париж уже таял, тонул, растекался в туманной дымке. Нет, он не в Париже. Он в Германии. Каким ветром его снова сюда занесло?