Эрих Ремарк - Триумфальная арка [litres]

Она протянула ему стакан.

– Хорошо, что ты проснулся, Равич. Да будет благословенна луна. Без нее мы бы все еще спали, не помня друг друга. Или в кого-нибудь из нас, пользуясь нашей беззащитностью, проникло бы семя разлуки. Незримое, оно бы росло и росло, медленно, исподволь, покуда однажды не пробилось бы наружу.

Она тихо рассмеялась. Равич глянул на нее.

– Похоже, ты это все не слишком всерьез, да? – спросил он.

– Не слишком. А ты?

– Тоже нет. Но что-то во всем этом есть. Потому мы и не принимаем это всерьез. Тем и силен человек…

Она снова рассмеялась.

– А я вот нисколько не боюсь. Я доверяю телу. Нашим телам. Они лучше знают, что нам нужно, лучше, чем наши головы, куда по ночам бог весть что лезет.

Равич допил свой стакан.

– Пожалуй, – проронил он. – И то правда.

– А как насчет того, чтобы этой ночью вообще больше не спать?

Равич приподнял бутылку, глянул сквозь нее на серебристый лик ночи. Оставалась примерно треть.

– Не бог весть что, конечно, – вздохнул он. – Но попытаться можно.

И поставил бутылку на ночной столик у кровати. Потом повернулся и посмотрел на Жоан.

– Ты воплощение всех мужских желаний, и вдобавок еще одного, о котором мужчина даже не догадывается.

– Вот и хорошо, – согласилась она. – Теперь, Равич, каждую ночь будем просыпаться. Ночью ты совсем не такой, как днем.

– Лучше?

– Не такой. Ночью ты непредсказуем. Вообще непонятно, с какой стороны ты нагрянешь.

– А днем не так?

– Не всегда. Изредка.

– Ничего себе признание, – заметил Равич. – Пару недель назад ты бы мне такого не сказала.

– Нет. Я ведь тебя еще меньше знала, чем сейчас.

Он вскинул голову. Ни намека на подвох в ее глазах. Она действительно так думает и запросто выкладывает. Обидеть его или сказануть что-то особенное – нет, у нее такого и в мыслях нет.

– А что, начало неплохое, – сказал он.

– В каком смысле?

– Ну, через пару недель ты будешь знать меня еще лучше, и я буду уже не такой непредсказуемый.

– Совсем как я, – вставила Жоан и рассмеялась.

– Ты нет.

– Почему нет?

– Почему? Пятьдесят тысячелетий биологического развития – вот почему. Женщину любовь делает умней, а мужчина от нее теряет голову.

– А ты меня любишь?

– Да.

– Мог бы говорить это и почаще.

Она потянулась. Точь-в-точь как сытая кошка, подумал Равич. Как сытая кошка, уверенная, что добыча не уйдет.

– Иногда так бы тебя в окно и выбросил, – усмехнулся он.

– Так почему не выбросишь?

Он поднял на нее глаза.

– Ты бы смог?

Он не ответил. Она снова откинулась на подушку.

– Уничтожить кого-то, потому что любишь? Убить, потому что любишь до смерти?

Равич потянулся за бутылкой.

– Бог ты мой, – вздохнул он. – За что мне все это? Проснуться среди ночи, чтобы вот такое выслушивать?

– А что, разве не правда?

– Ну да. Для третьеразрядных поэтов и женщин, с которыми ничего подобного не происходит.

– Но и для тех, с кем происходит.

– Если угодно.

– Ты бы смог?

– Жоан, – сказал Равич, – хватит болтать ерунду. Подобные умственные игрища уже не для меня. Слишком много я убил людей. И как любитель, и как профессионал. И солдатом, и врачом. При таком опыте научаешься относиться к жизни и наплевательски, и уважительно, и с презрением, по-всякому. Кто много убивал, из-за любви убивать не станет. Это делает смерть смешной, даже мелкой. А смерть смешной не бывает. И мелкой тоже. И вообще: при чем тут женщины? Смерть – дело мужское.

Он помолчал немного.

– Что мы такое несем? – одернул он сам себя и склонился над ней. – Счастье ты мое залетное! Легче облачка летучего, ярче прожектора слепучего! Дай я тебя поцелую! Никогда еще жизнь не была мне дороже, чем сейчас, когда она так мало стоит.

Свет. Снова и снова – этот свет! Белой пеной вскипает на горизонте, между синевой моря и голубизной неба, и летит сюда, задыхаясь от своей же стремительности, неся в себе и яркость свечения, и игру отражения, неся простое и древнее счастье – сиять и мерцать и парить во всей своей бестелесности…

Как он все озаряет над ее головой, думал Равич. Словно лучезарный нимб, только бесцветный! Эта ширь без дали! Как он обтекает ее плечи! Словно молоко земли Хананеев [22] Ср.: «И иду избавить его от руки египтян и вывести его из земли сей в землю хорошую и пространную, где течет молоко и мед, в землю Хананеев…» (Исход, 3, 8). , словно шелк, сотканный из лучей! Он окутает любого, под таким светом не бывает наготы. Кожа приемлет его и отражает свечением, как вон та скала в бухте отражает волну. Пенистость света, прозрачное марево, тончайшая туника из солнечного тумана…

– Сколько мы уже здесь? – спросила Жоан.

– Восьмой день.

– А кажется, будто восемь лет, правда?

– Нет, – возразил Равич. – Будто восемь часов. Восемь часов и три тысячелетия. Там, где ты сейчас стоишь, ровно три тысячи лет назад стояла этрусская красавица, и точно так же ветер из Африки гнал над морем этот дивный свет.

Жоан присела рядом с ним на скалу.

– Когда нам обратно в Париж?

– Сегодня вечером в казино узнаем.

– Мы в выигрыше?

– Да, но пока этого недостаточно.

– Ты играешь, словно всю жизнь играл. Может, так оно и есть? Я же ничего о тебе не знаю. С какой стати крупье перед тобой расстилался, будто ты оружейный магнат?

– Он принял меня за оружейного магната.

– Неправда. Ты ведь тоже его узнал.

– Сделал вид, что узнал. Иначе невежливо.

– Когда ты в последний раз здесь был?

– Не помню уже. Много лет назад. До чего же ты загорела! Тебе надо всегда быть такой.

– Тогда мне надо всегда жить здесь.

– Ты бы хотела?

– Не всегда. Но жить хочу всегда так же, как здесь. – Движением головы она отбросила волосы за спину. – Ты, конечно, считаешь это ужасным мещанством, верно?

– Нет.

Она с улыбкой повернулась к нему вся.

– Да знаю я, что это мещанство, милый, но, Бог ты мой, в нашей проклятой жизни так мало было этого мещанства! Война, голод, разруха, перевороты – всего этого мы хлебнули с лихвой, а еще и революции, и инфляции, а вот хоть немного надежности, беззаботности, времени и покоя – этого не было никогда. А тут ты еще без конца твердишь, что опять будет война. Нашим родителям, Равич, и то куда легче жилось, честное слово.

– Да.

– А жизнь всего одна, да еще и короткая, и проходит… – Она положила ладони на теплый камень. – Я не считаю себя какой-то особенной, Равич. И меня нисколько не греет, что мы живем в исторические времена. Я просто хочу быть счастлива и чтобы не так тяжко, не так трудно все было. И больше ничего.

– Да кто же этого не хочет, Жоан?

– Значит, ты тоже?

– Конечно.

Какая синева, думал Равич. Эта почти бесцветная голубизна на горизонте, где небо окунается в воду, а потом это буйство, этот накат синего, в море и в небе до самого зенита и в этих глазах, что здесь гораздо голубей, чем в Париже.