Эрих Ремарк - Триумфальная арка [litres]

– Ну не могу я идти домой одна.

– Не так уж долго продлится твое одиночество.

– Да нет, я сейчас одна. Уже который день. Он уехал. Его нет в Париже.

– Вот как… – Равич сумел сохранить спокойствие. – Что ж, по крайней мере откровенно. Сразу понятно, что к чему.

– Я совсем не из-за этого пришла.

– Конечно, не из-за этого.

– Могла бы ведь и умолчать – никто за язык не тянул.

– И то правда.

– Равич, я не хочу идти домой одна.

– Тогда я тебя провожу.

Словно не веря себе, она осторожно отступила на шаг.

– Ты не любишь меня больше, – проговорила она тихо и почти с угрозой.

– Ты из-за этого сюда пришла? Именно это хотела выяснить?

– Да. И это тоже. Не только – но и из-за этого.

– Господи, Жоан, – вздохнул Равич, начиная терять терпение. – В таком случае будем считать, что ты выслушала сегодня одно из самых проникновенных признаний в любви, какие только бывают на свете.

Она молчала. Смотрела в упор и молчала.

– Подумай сама: иначе что бы мне помешало оставить тебя на ночь, плюнув на то, что ты с кем-то живешь?

На лице ее медленно проступила улыбка. Собственно, даже и не улыбка, а как бы сияние, разгоравшееся изнутри – словно в ней затеплился огонек, и свет медленно поднимался снизу до самых глаз.

– Спасибо, Равич, – выдохнула она. А немного погодя, все еще не спуская с него глаз, робко спросила: – И ты меня не бросишь?

– Зачем ты спрашиваешь?

– Будешь ждать? Не бросишь меня?

– Сколько я тебя теперь знаю, опасность эта не слишком тебе грозит.

– Спасибо.

Она преобразилась на глазах. Как же быстро, однако, такое вот создание способно утешиться, подумал Равич. Но почему бы и нет? Она полагает, что добилась своего, хоть ей и не удалось остаться. А она вон тем временем уже его целует.

– Я знала, что ты такой. Будешь таким. Должен быть таким. Вот теперь я пойду. Не провожай меня. Теперь я и одна доберусь.

Она уже стояла в дверях.

– Больше не приходи, – сказал он. – И не тревожься понапрасну. Ты не пропадешь.

– Нет. Спокойной ночи, Равич.

– Спокойной ночи, Жоан.

Он пошел к выключателю и зажег свет. «Должен быть таким». Его слегка передернуло. Из грязи и золота, вот из чего они сотворены. Из лжи и трепета. Из хитрых уловок и бесстыдства правды. Он сел к окну. Снизу все еще доносился плач, тихий, заунывный, жалобный. Женщина, изменявшая мужу, теперь безутешно оплакивает его кончину. А может, просто соблюдает установления веры. Равич даже удивился: несчастнее, чем прежде, он себя не чувствовал.

– Да, Равич, я вернулась, – сказала Кэте Хэгстрем.

Она сидела у себя в номере в отеле «Ланкастер». Тоненькая, еще больше похудевшая. Изящные длинные руки слегка одрябли, словно из упругих и гладких мышц каким-то специальным инструментом высасывали плоть. Черты лица и контуры прежде столь ладной фигуры заострились, а кожа была словно шелк – казалось, вот-вот порвется.

– Я-то думал, вы во Флоренции, или в Каннах, или уже в Америке, – пробормотал Равич.

– Только во Флоренции сидела, все время. Во Фьезоле. Сколько хватило сил. Помните, как я вас уговаривала со мной поехать? Обещала книги, камин по вечерам, покой? Книг было сколько угодно, и камин горел исправно – но покой? Равич, даже в городе Франциска Ассизского шум стоит неимоверный. И никакого покоя – как и повсюду в стране. Там, где он проповедовал любовь цветам и птицам, теперь маршируют колонны горлопанов в мундирах, которые вконец одурели от мании величия, собственного пустозвонства и ненависти непонятно к кому.

– Но ведь оно всегда так было, Кэте.

– Так, да не так. Еще пару лет назад мой управляющий был вполне мирным и любезным человеком, расхаживал в вельветовых брюках и соломенных тапочках на босу ногу. Теперь это вояка в начищенных сапогах и черной рубашке, да еще и позолоченные кинжалы отовсюду торчат, – и он теперь читает мне целые доклады: Средиземное море непременно будет итальянским, Англия будет уничтожена, а Ницца, Корсика и Савойя снова отойдут Италии. Равич, эта гостеприимная нация, которая уже целую вечность ни одной войны не выигрывала, теперь, когда им позволили кого-то победить в Абиссинии и Испании, просто сошла с ума. Мои друзья, еще три года назад вполне разумные люди, теперь всерьез меня уверяют, что одолеют Англию за три месяца. Страна бурлит. Да что же это творится на свете? Я из Вены от бесноватых коричневорубашечников сбежала – теперь из Италии, где от черных рубашек проходу нет, еще где-нибудь зеленые объявятся, в Америке наверняка серебряные – мир что, на рубашках помешался?

– Похоже. Но скоро все это переменится. На всех будет один цвет – красный.

– Красный?

– Да, красный – алый цвет крови.

Кэте Хэгстрем глянула вниз, во двор. Теплый предзакатный свет сочился на брусчатку сквозь зелень каштанов.

– Все равно не верится, – сказала она. – Две войны за двадцать лет – не многовато ли? Мы еще от предыдущей толком не оправились.

– Это победители. Но не побежденные. Победы расслабляют.

– Да, может быть. – Теперь она глянула на него. – Похоже, времени немного осталось?

– Боюсь, не слишком.

– Как вы считаете: на мой век хватит?

– А почему нет? – Равич вскинул голову. Она встретила его взгляд. – Вы у Фиолы были? – спросил он.

– Да, пару раз. Он один из немногих, кто не заразился этой черной чумой.

Равич молчал. Он ждал продолжения.

Кэте взяла со стола нитку жемчуга и небрежно пропустила сквозь пальцы. В ее изящных, фарфоровых руках дорогие бусы казались четками.

– Я иной раз сама себе кажусь Вечным Жидом, – проговорила она. – Вечно в поисках покоя. Только, боюсь, время выбрала неудачное. Покоя нет нигде. Разве что здесь чуть-чуть, и то остатки.

Равич смотрел на жемчужины. Серые, бесформенные моллюски вырастили их в себе, потому что некое инородное тело, песчинка какая-нибудь, проникло в створки их раковин. Случайная помеха, раздражение клеток породило вот эту дивную, мягко мерцающую красоту. Не худо бы запомнить, подумалось ему.

– Вы же вроде в Америку хотели уехать, Кэте, – сказал он. – Сейчас всякому, кто может покинуть Европу, стоит это сделать. Других выходов уже не видно.

– Вы хотите меня отослать? С глаз долой?

– Да нет же. Но разве сами вы в последний раз не говорили, что хотите уладить здесь все дела и уехать в Америку?

– Говорила. Хотела. Но теперь больше не хочу. Пока нет. Хочу еще побыть здесь.

– В Париже летом жара и вообще противно.

Она отложила бусы обратно.

– Если только это не твое последнее лето.

– Последнее?

– Да. Последнее. Перед отъездом.

Равич промолчал. Что ей известно? Что сказал ей Фиола?

– Как поживает «Шехерезада»? – спросила Кэте.

– Давно там не был. Морозов говорит, каждый вечер битком. Как и в любом другом ночном клубе.