Эрих Ремарк - Триумфальная арка [litres]

Равич смотрел на пестрый людской поток, тянувшийся мимо без начала и конца. Оркестр в зале играл венские вальсы. Молнии полыхали все ярче. Ватага молоденьких гомосексуалистов, кокетливо и призывно галдя, устраивалась за соседним столиком, словно стайка попугаев. Парни были выряжены по последней моде: при бакенбардах и в сильно приталенных пиджаках с подчеркнутыми набивными плечами.

Какая-то девица остановилась возле столика Равича, пристально на него глядя. Лицо показалось ему смутно знакомым, но он столько лиц на своем веку перевидал. На первый взгляд просто хорошенькая шлюха в амплуа беспомощной гимназистки.

– Вы меня не узнали? – робко спросила она.

– Конечно, узнал, – твердо ответил Равич. Он понятия не имел, кто она такая. – Как дела?

– Хорошо. Но вы ведь правда же меня не узнали?

– У меня ужасная память на имена. Но, конечно же, я вас узнал. Просто мы давно не виделись.

– Ага. Ну и нагнали же вы тогда на моего Бобо страху. – Она улыбнулась. – Ведь вы мне жизнь спасли, а теперь вот уже и не узнаете.

Бобо. Жизнь спас. Повитуха. Равич все вспомнил.

– Вы Люсьена, – сказал он. Ну конечно. – Просто тогда вы были больны. А сейчас здоровы. В этом все дело. Потому я вас сразу и не признал.

Люсьена просияла.

– Правда?! Вы правда вспомнили?! И спасибо вам большое за те сто франков, что вы сумели для меня выбить у мадам Буше.

– Ах это… Ну да… – После полного фиаско у повитухи он и правда послал тогда девчонке сотню из своих денег. – К сожалению, не все.

– Да что вы, и этого хватило. Я совсем не рассчитывала.

– Ну и ладно. Хотите со мной чего-нибудь выпить, Люсьена?

Она кивнула и робко присела за его столик.

– «Чинзано» с сельтерской, если можно.

– Что поделываете, Люсьена?

– Живу. Не жалуюсь.

– Вы все еще с Бобо?

– Да, конечно. Но он теперь совсем другой стал. Лучше гораздо.

– Ну и хорошо.

А больше особенно и спрашивать-то не о чем. Малютка-белошвейка стала малюткой-шлюхой. Ради этого он ее с того света вытаскивал. Об остальном Бобо позаботился. Зато беременность ей теперь не грозит. Опять же преимущество. Сейчас-то она, конечно, еще начинающая, и обаяние юности делает ее особенно привлекательной для пожилых греховодников – как фарфоровую статуэтку, пока та еще не потерлась и не облупилась от многочисленных прикосновений. Сидит, как птичка, и пьет деликатно, мелкими глоточками, но глазенки-то уже так и бегают. Картина, что и говорить, не слишком отрадная. Хотя и сожалеть тоже особо не о чем. Это просто жизнь, она идет себе своим ходом, на нас не оглядываясь.

– Ты хоть довольна? – спросил он.

Она кивнула. Видно было: она и вправду довольна. А что, у нее все в порядке и все правильно. Было бы о чем трагедии разводить.

– Вы один? – спросила она.

– Да, Люсьена.

– В такой вечер – и один?

– Да.

Она смотрела на него с робкой улыбкой.

– А у меня как раз есть время.

«Да что же это с ними со всеми? Неужто у меня такой изголодавшийся вид, что всякая шлюха спешит подкормить меня крохами продажной любви?»

– Слишком уж далеко к тебе ехать, Люсьена. А у меня времени в обрез.

– Ко мне нам нельзя. Бобо ничего не должен знать.

Равич поднял на нее глаза.

– Бобо что, никогда ничего об этом не знает?

– Ну нет. О других-то он знает. Он же следит. – Она снисходительно улыбнулась. – Он же у меня молоденький еще. Думает, я иначе денежки прикарманивать буду. Но от вас-то мне денег не надо.

– И из-за этого Бобо не должен ничего узнать?

– Нет, не из-за этого. Просто приревнует. А он тогда буйный.

– И что же, он ко всем ревнует?

Люсьена удивленно вскинула глаза.

– Нет, конечно. То ведь просто заработок.

– Значит, он ревнует, только когда ты не берешь денег?

Люсьена смутилась. И даже вдруг зарделась слегка.

– Не из-за этого. Только когда думает, что это не просто так. – Она снова замялась. – Когда думает, что я при этом что-то чувствую.

Теперь она глаз не подняла. Равич взял ее за руку, что лежала на столе как потерянная.

– Люсьена, – сказал он. – Я тронут, что ты обо мне помнишь. И что хотела пойти со мной. Ты очень мила, и я бы с радостью. Но с женщиной, которую оперировал, я спать не могу. Надеюсь, ты понимаешь?

Она вскинула длинные темные ресницы и с готовностью кивнула:

– Да. – Она встала. – Тогда я пойду, ладно?

– Прощай, Люсьена. Всего хорошего. И береги себя, смотри не заболей.

– Хорошо.

Равич быстро нацарапал что-то на листке бумаги и протянул ей.

– Купишь вот это, если у тебя еще нет. Это самое надежное. И не отдавай ты Бобо всех денег.

Она улыбнулась и согласно кивнула. Но кивок был не слишком уверенный, и оба они знали: она не последует его совету. Равич смотрел вслед девушке, пока та не скрылась в толпе. Потом подозвал официанта.

Шлюха в синей шляпке направилась в его сторону. Видимо, она наблюдала за их разговором. Сейчас, обмахиваясь сложенной газетой, она осклабила в улыбке все свои фальшивые зубы.

– Ты, милок, либо импотент, либо гомик, – добродушно бросила она на ходу. – Но все равно большое спасибо. И счастья тебе!..

Равич брел сквозь ночную теплынь. Над крышами змеились молнии. Но в воздухе по-прежнему ни ветерка. К его удивлению, вход в Лувр призывно сиял огнями. Двери стояли настежь. Он вошел.

Оказалось, в Лувре ночь открытых дверей. Не все, но многие залы освещены. Он прошел по залам египетской коллекции, которые все как один напоминали огромную залитую светом усыпальницу. Высеченные из камня фараоны трехтысячелетней давности, кто сидя, кто стоя, гранитными полушариями глазниц безмолвно таращились на слоняющихся студентов, дамочек в прошлогодних шляпках, скучающих пожилых субъектов. В воздухе пахло затхлостью, мертвечиной и бессмертием.

В греческих залах перед Венерой Милосской возбужденно шушукались несколько девушек, нисколько на нее не похожих. Равич остановился. После сурового гранита и зеленоватого сиенита египтян белый мрамор казался мягким и таил в себе что-то упадническое. Мягкие, дородные очертания Венеры источали безмятежный покой купающейся домохозяйки, женщины красивой и совершенно бессмысленной. Победитель змея Аполлон сильно смахивал на гомосексуалиста, которому неплохо бы укрепить мускулатуру. Вся беда в том, что стоят они в залах – а для них это смерти подобно. Египтянам это нисколько не мешает, ведь они созданы для храмов и гробниц. А грекам – им нужно солнце, воздух и колонны, залитые золотым сиянием Афин.

Равич пошел дальше. Навстречу ему уже надвигался огромный зал с взбегающим каскадом лестницы. И внезапно там, на самом верху, парящая над всем и вся, ему открылась Ника Самофракийская.

Он давно ее не видел. В последний раз погода была пасмурная, мрамор казался блеклым и каким-то неживым, и под музейными сводами в тусклом свете зимнего дня богиня победы выглядела неприкаянной и озябшей. Теперь же, выхваченная из тьмы светом прожекторов, она гордо реяла над пролетами лестниц, стоя на мраморном корабельном форштевне, осиянная, широко раскинувшая крылья, вот-вот готовая взлететь в своих развевающихся на ветру одеждах, из которых, казалось, так и рвется ее прекрасное, невесомое, охваченное порывом тело. За спиной ее чудился рокот винноцветных волн саламинских и темный бархат замершего в ожидании неба.