Эра Ершова - В глубине души

«Как же можно такого любить?» — думала Инночка. Она еще никогда не видела столь простого и искреннего выражения любви. Женщина так и льнула к больному, как будто собиралась перелить в него свою жизнь.

От этих наблюдений Инночку отвлек голос врача.

— Водолеева, Водолеева! — выкрикивал он. Врач был какой-то другой, Инночка его ни разу не видела и продолжала стоять, не обращая на его призывы никакого внимания. — Да где же эта чертова Водолеева?! — рассердился врач и хлопнул дверью.

Через мгновение из двери показалась голова доктора, который забирал Алика с пляжа.

— Так вот же она, — сердито произнес врач, указывая на Инночку. — Что же вы молчите, гражданочка? Мой коллега чуть голос не сорвал, кричит на весь коридор, а вы молчите, как будто не к вам обращаются.

— Так я… — Инночка оттолкнулась от стены. — Я… — Она не знала, что сказать. До нее только сейчас дошло, что фамилия Алика Водолеев, и, значит, врач думает, что она Водолеева. — Извините, пожалуйста, я не расслышала, задумалась.

— Думать дома будете, а здесь, пожалуйста, пособраннее, пособраннее, здесь все-таки медицинское учреждение. Пройдемте. — Он открыл дверь и впустил Инночку в процедурную. Алика в помещении не было.

— А где?.. — пролепетала Инночка, подавленная авторитарным тоном врача.

— Вы не волнуйтесь, ваш супруг уже в палате, чувствует он себя хорошо, но ему придется полежать у нас несколько дней. Мы хотим понаблюдать. Знаете, человек пожилой, всякое бывает. Вы согласны?

— Конечно, конечно.

— Тогда вот заберите его личные вещи, а завтра можете его навестить. — С этими словами врач разложил перед Инночкой мокрые плавки, допотопные часы отечественного производства и вставную челюсть.

«А я-то радовалась, какие у него хорошие зубы», — подумала Инночка, глядя на пластмассовые десны — розовые с темными пятнами в углублениях. Челюсть лежала на столе, и ее нужно было взять рукой и куда-то положить — в сумочку, что ли.

— Я не могу… — пробормотала Инночка.

— Что вы не можете? — удивился врач.

— Я ничего не могу… — Инночка попятилась к двери.

Оба доктора в недоумении переглянулись.

Инночка нащупала рукой дверную ручку.

— Я не его жена, я не Водолеева! — выкрикнула она. — Я не могу забрать эти вещи!

С этими словами Инночка выскочила за дверь и бросилась бежать по коридору. Драгоценности, шуба, челюсть, все перепуталось в ее голове. В кармашке сумочки позвякивали ключи от Аликовой квартиры. Инночка открыла сумочку и попыталась поймать ключи, но они выскакивали из ее рук, как будто были живыми. Наконец она поймала металлическое кольцо и, подбежав к окошечку с надписью «регистрация», сунула туда ключ.

— Вот, возьмите, пожалуйста.

Из окошечка выглянуло удивленное морщинистое лицо, стянутое белой шапочкой на макушке. Казалось, если шапочку снять, то все морщины распустятся и лицо превратится в бесформенный мешок. Инночка отшатнулась, ее пугала старость.

— Что вы сказали? — прошамкала старушка пустым ртом.

Инночка сделала над собой усилие.

— У вас больной лежит, по фамилии Водолеев, это ключи от его квартиры. Врачи просили вам передать.

— А вы кто ему будете? — поинтересовалась старушка, принимая ключи.

— Я никто, просто случайный посетитель… До свидания. — Инночка повернулась и быстро побежала в сторону выхода.

— Я никто, никто, я ему никто, — повторяла она в исступлении. Лето шумело над ее головой молодой, еще не отяжелевшей листвой, и все вокруг было так свежо и молодо: и небо, и воздух, и люди, бегущие в разные стороны. Это завтра, завтра она будет жалеть об оставленном Алике, о потерянной квартире, шубе, украшениях, а сегодня ей хотелось бежать, сливаясь с шумной толпой. И в каждом толчке, в каждом окрике ощущать жизнь — грубоватую и веселую московскую жизнь. Она забыла, что ей самой шестьдесят: зачем вспоминать возраст, он сам о себе напомнит, когда время придет.

Инночка вскочила в вагон метро и, сжатая со всех сторон такими же, как она, живыми людьми, радостно задержала дыхание.

Если бы не квартира, то, скорее всего, Люсик сошел бы с жизненной орбиты незамеченным. Он попросту пропал бы в московской клоаке, как пылинка, сдунутая с лица земли.

Но наличие квадратных метров в самом центре Москвы привлекло к нему внимание сразу нескольких действующих лиц, и он не успел оглянуться, как оказался во вполне приличном заведении, за высоким забором, под неусыпным надзором хорошо обученного персонала.

Здесь, в приятном заточении, он вдруг, впервые за долгое время почувствовал себя на месте, и его воспаленная жизненными неурядицами душа постепенно стала успокаиваться, рассудок прояснился, и он отчетливо вспомнил всю свою жизнь, такую бесконечно долгую и одновременно такую короткую.

Этот эффект бесконечности жизни, если ее разложить на события, и одновременно ее мимолетности поражал его всегда. А особенно теперь, в старости. Когда последние двадцать лет куда-то исчезли, а вся остальная жизнь подошла так близко, как будто все это было вчера.

Люсик, как завороженный, перелистывал страницы собственной судьбы и открывал в ней немало удивительного. Например, что у него была любовь, и семья, и ребенок.

А потом эта любовь куда-то подевалась. Где она сейчас? Ее поглотили последние двадцать лет, которых как будто не было, и все остальное исчезло в этом мутном временном пространстве, как в черной дыре, в которой скоро исчезнет и весь Люсик со своей удивительной судьбой.

Его первые воспоминания были ужасны: вот он сидит на грязном топчане в холодной комнате. На улице ночь, и он один на один с этой ночью, и все вокруг чуждо и враждебно, и хочется плакать от голода, но плакать нельзя, потому что мамы нет дома — она по ночам работает, а хозяйка-бурятка — злая, как ведьма, и может прибить.

И тогда Люсик начинает свою обычную игру — он жует черный хлеб. Никакого хлеба во рту нет, но он так старательно двигает челюстями, что постепенно на языке возникает сладковатокислый вкус, и с этим вкусом он засыпает.

Все это называется эвакуация, и длится она, несмотря на бессобытийность, бесконечно долго, почти как отдельная жизнь. Потом война заканчивается, все как будто проясняется, и вокруг открывается огромное, наполненное светом пространство — это жизнь!

И Люсик вступает в этот радостный мир ошарашенный восторгом и благодарностью за дарованное ему счастье.

Счастье было буквально разлито вокруг, на него можно было наступать и идти по нему, как по мостовой, его можно было трогать, от него просто некуда было деваться, и молодой Люсик, худой и оборванный, развивал бешеную скорость, чтобы ничего не упустить.