Эра Ершова - В глубине души

— Вы только что говорили с писателем Анатолием Рыбаковым.

Люсик вздрогнул и увидел себя и Германа Карловича и неизвестно отчего испытал щемящее чувство потери. Этот человек — он возник так случайно и больше не появится в его жизни никогда, почему же такая пустота возникла после его ухода?

— Советую вам хорошенько запомнить это имя… — вымолвил Герман Карлович, мечтательно глядя на дверь, за которой исчез гость. — Со временем из него вырастет большой художник.

Люсик запомнил и впоследствии много раз дивился прозорливости букиниста, но тогда, стоя посреди книжной лавки, он томился и страдал, мечтая хоть чем-то заполнить образовавшуюся пустоту.

И, не помня себя от тоски, он совершил поступок, который по тем голодным временам можно было приравнять к преступлению.

Он вынул из внутреннего кармана пиджака кошелек, отсчитал тридцать рублей — весь аванс, свеженький, хрустящий, полученный пару часов назад, и, протянув деньги продавцу, спросил:

— Этого достаточно?

— Для чего? — удивился Герман Карлович.

— За Гоголя… — пояснил Люсик. — И положил руку на драгоценный переплет книги.

Герман Карлович покачал головой. Видимо, в его арсенале не было более выразительного жеста.

— Я, конечно, могу продать вам эту книжку за эту цену, но хочу предупредить, вы ступаете на опасный путь. Мне эта страсть к собирательству разрушила всю жизнь. Когда-то я, так же, как вы… — Герман Карлович окинул Люсика критическим взглядом и, видимо, убедившись в его неотразимости, продолжил: — Так же, как вы, был молод и хорош собой, и меня любила женщина. И это была лучшая женщина на свете. Жаль, что я смог это понять, когда вся жизнь оказалась в прошлом и уже ничего не вернешь. Я думал, что я сильнее страсти.

— Какой страсти? — не понял Люсик.

— Страсти к собирательству, — пояснил Герман Карлович. — Я думал, что я управляю ею, а на поверку оказалось, что она завладела мной полностью, и в моей жизни не осталось места ни для любви, ни даже для ребенка, которого родила мне моя жена. Остались только книги и неистребимое желание собрать их все, все до единой, даже те, которых я никогда не захочу прочесть. Это болезнь как алкоголизм или морфинизм… — Герман Карлович опять покачал головой. — До революции я собрал огромную библиотеку. Мои родители были обеспеченными людьми, и я мог себе это позволить. Им нравилось мое увлечение. И моей жене нравилось иметь мужа-эрудита. Но потом грянул семнадцатый год, и стало ясно, что моей семье нужно спасаться. Мы стали готовиться к отъезду. И вот тут разыгралось страшное противоборство. Я должен был выбирать между семьей и библиотекой.

— И что же вы выбрали? — прошептал потрясенный Люсик.

— Если бы я выбрал семью, вы бы сейчас со мной не разговаривали, молодой человек. Я выбрал библиотеку. Правда, в мое оправдание можно сказать, что я не совсем понимал, что делаю. Я думал, что смогу найти решение, как вывезти книги, или пристрою их в какое-нибудь государственное учреждение. Я не мог тогда предполагать, что мои книги окажутся никому не нужными, что ими будут топить печки, что дом, в котором жила моя семья, в короткое время превратится в некое подобие барака, что я сам вместо Европы окажусь за решеткой и проведу там долгие пятнадцать лет, и еще буду благодарить Бога за то, что остался жив. Я все время как будто оправдываюсь и забываю о том, что в моем возрасте это уже не нужно. В моем возрасте уже ничего не нужно, даже Гоголь. Забирайте книжку, молодой человек, но помните: не давайте страсти взять верх надо всем остальным. Это ведет к гибели.

Люсик взял книгу, спрятал ее под пальто, на сердце, и, поблагодарив букиниста, вышел из магазина.

На улице стоял лютый мороз.

Все вокруг как будто остекленело и стало прозрачным и безжизненным.

Только люди неслись, съежившись от холода, и вокруг них, оживляя пространство, теплым облаком клубилось дыхание.

Люсик не чувствовал мороза, его грудь обжигала приобретенная им книга. И это жжение постепенно перерождалось в ужас от им содеянного. Что-то подобное он испытывал во время войны, когда у него украли продуктовые карточки, и перед ним с матерью встала реальная угроза голодной смерти.

«Что я наделал! — думал Люсик, подбегая к троллейбусной остановке. — Регина каждую копейку экономит, чтобы прокормить семью, а я такие деньги за ненужную вещь выкинул!»

На троллейбусной остановке угрызения совести достигли такой силы, что Люсик, пропустив троллейбус, пустился в обратный путь с твердым намерением вернуть книгу букинисту.

Он добежал до магазина и остановился перед погасшей витриной.

— Как же я не заметил? — удивился Люсик. — Уже начало девятого, магазин закрыт. Ну, ничего… — утешил он сам себя. — Скажу Регине, что аванс задержали, а книгу верну завтра.

Всю ночь Люсик читал Гоголя на кухне и увидел его совершенно новыми глазами.

Теперь он читал хорошо знакомый текст так, как будто вел разговор с автором, и для него открывались все новые и новые глубинные мысли этого загадочного гения.

Была это магия книги или просто правильное прочтение Гоголя требовало от человека определенной душевной зрелости, Люсик тогда не понял, но ему стало ясно, что расстаться со своим новым приобретением он сможет только вместе с жизнью.

Ах, зачем, зачем Регина тогда проявила снисхождение и, вместо того, чтобы выставить его за дверь, прижала к себе и прошептала в ухо:

— Ничего, ничего, милый, выкрутимся как-нибудь. Не хлебом единым жив человек…

Ах, если бы она знала, на что обрекает себя и его и всю их еще не состоявшуюся жизнь!

Если бы она только знала, она легла бы поперек порога и не дала бы Люсику вечерами, после работы, рыскать по городу в поисках пищи для своей неутолимой страсти.

Но интуиция Регины спала, убаюканная советами матери, которая приговаривала:

— У мужчины должно быть свое увлечение, он не может жить только интересами семьи. Другие пьют или по бабам бегают, а наш — собирает книжки. Так что же может быть лучше!

И лучше действительно ничего не было.

Люсик знал свою библиотеку наизусть.

Он обладал феноменальной памятью и даже, проснувшись посреди ночи, мог процитировать Толстого или Пруста с указанием страницы того произведения, откуда взята цитата.

Какие беседы, какие споры велись по вечерам в их уютной коммуналке! Какие люди встречались там за столом!

В их доме быт занимал самое незначительное место. Никто не знал, откуда берутся продукты и были ли они вообще в наличии. Иногда друзья приносили что-нибудь с собой на ужин, и тогда посиделки затягивались далеко за полночь.

— Черт их разберет! — жаловалась своей товарке соседка Мария Ивановна. — Всё сидят и сидят, не выпьют, не споют, даже драки ни одной не было. Спрашивается — чего сидеть-то? Штаны просиживать.