Иоганн-Фердинанд-Мартин-Оскар Мединг - Адъютант императрицы [litres]

Хотя раненый превозмогал свои страдания с твердой стойкостью, но изнурительное действие их дало-таки почувствовать себя, и, когда пострадавшего уложили в постель, у него открылась сильная лихорадка, которую врач признал однако неопасною. Все усилия медика были направлены к тому, чтобы только уменьшить боль, так как всякая попытка спасти зрение в поврежденном глазу была бы напрасна.

Вскоре у одра болезни Потемкина появилась императрица. Пока продолжалась лихорадка, она покидала его лишь на короткое время, когда ей приходилось давать нужные аудиенции, а ночью требовалось освежить усталое тело сном.

Прихожая Потемкина сделалась сборным пунктом для всего двора, потому что раз императрица так явно и открыто выказывала участие к страданиям своего адъютанта, то каждый считал своим долгом обнаружить не меньшее усердие. Высшие придворные сановники и даже министры заходили по несколько раз в день лично осведомляться о состоянии здоровья больного. Он всегда оказывал им приветливую и любезную предупредительность, и хотя удержался в исключительном благоволении императрицы, все же отнеслись к этому благосклонно и без зложелательства. Правда, удар бильярдным кием стоил глаза адъютанту государыни, метившему очень высоко, но эта потеря, хотя и не способствовавшая его мужской красоте, казалось, решила в пользу Потемкина борьбу за господство, предпринятую им с таким гордым и смелым мужеством; ведь, сделайся он даже полновластным правителем русского государства, так все же весь блестящий двор Екатерины Второй не мог бы с большею почтительностью и усердием осаждать его двери. Сама государыня, которая до той поры, вопреки своей страстной любви к нему, сохраняла еще нередко оскорбительное и подавляющее гордое достоинство повелительницы в их отношениях, выказывала теперь, у его одра болезни, только любящую преданность и почти смиренную заботливость утолить ему всякую боль, исполнить каждое желание, прочитанное в его взоре.

Однако, несмотря ка этот внешний блеск его положения, который как будто сулил ему осуществление самой смелой из его честолюбивых надежд, Потемкин сделался мрачен и печален после того, как лихорадка, причиненная раной, прошла и он снова приобрел здравую ясность мышления.

Дело в том, что при всей усердной заботливости и преданности со стороны государыни ему не удавалось пока добиться от нее слова, что он получит удовлетворение за нанесенную ему обиду и его соперник будет устранен. Императрица избегала всякого намека на этот предмет и при малейшей попытке своего генерал-адъютанта затронуть щекотливый вопрос спешила переменить разговор или осыпать больного друга страстными словами любви. Между тем они далеко не могли утешить и успокоить его, так как без полнейшего удовлетворения за нанесенное ему при стольких свидетелях бесславие он не мог снова показаться при дворе, а единственным действительным удовлетворением, которым он мог удовольствоваться, было бы удаление Орлова. Потемкин сознавал, что если он не достигнет этого, то унизится до презренного положения ничтожного фаворита, который каждую минуту должен быть готовь к тому, что им пожертвуют ради непостоянного каприза императрицы или надменного требования князя Орлова. Поэтому он твердо решил положить конец такому состоянию сомнения и неуверенности и скорее тотчас возвратиться в уединение, если ему не было суждено достичь гордой цели единоличного господства над сердцем и умом императрицы. По большей части в ночной тиши он принимал своего доверенного конюшего Сергея Леонова, оказавшего ему крайне важные услуги при наблюдении за Ушаковым, и этот человек много раз приводил к нему через потайной коридор незнакомые таинственные фигуры, совершенно закутанные в толстые плащи.

Пока все это происходило в Зимнем дворце, Григорий Григорьевич Орлов, казалось, нисколько не беспокоился о своем сопернике и о внимании, оказанном ему императрицей; он жил по своему обыкновению, по-прежнему ездил в леса охотиться на волков и медведей и собирал своих закадычных приятелей на бесшабашные пиры.

Правда, его брат Алексей Григорьевич предостерегал и увещевал его не полагаться с такой безумной смелостью на благоволение и благодарность императрицы. Однако Григорий Григорьевич смеясь, отвечал ему:

– Екатерина желала бы забыть долг благодарности ко мне, если бы могла, но она не может, не смеет сделать это, потому что я держу ее в руках. Оставь меня в покое и поверь, что я не так беззаботен, как кажусь. Что же касается благоволения Екатерины, то пускай она держит при себе куклу для забавы; императрица не забудет, что только от меня зависит разбить эту игрушку, если она станет мне в тягость.

Князь отказался от всякого дальнейшего объяснения и после того продолжал свой привычный образ жизни.

Государыня прекратила свои придворные празднества и даже не посылала приглашений на свои маленькие обеды кавалерам и дамам, состоявшим на ее непосредственной службе, равно как и гостившему в Петербурге философу Дидро. Таким образом, у Орлова не было повода появляться пред нею. Да он и не искал его; он занял свое положение и казался вполне уверенным, что императрица, которая только у него могла найти защиту от опасностей, угрожавших ее трону, вполне подчинилась его могуществу и воле.

Действительно Орлов все еще не достиг цели, к которой протягивал руку с таким победоносным видом. Он составил и послал ей текст полномочия, обещанного ему государыней; он уже два раза напоминал ей о подписании этой бумаги, но все еще не получил обратно документа, которому надлежало отдать в его руки всю власть в государстве без всякого ограничения, а вскоре после того сделать его независимым от воли самой императрицы.

Екатерина Алексеевна каждый раз отвечала ему, что должна еще серьезно вникнуть в вопрос такой великой важности. Хотя эта нерешительность вызывала в нем горькую досаду, тем не менее, Орлов ни мало не сомневался, что императрица будет, наконец, принуждена подчиняться необходимости, так как сам он был убежден, что никто, кроме него, не в состоянии подавить Пугачевский бунт.

С тайной радостью принимал он почти с каждым днем становившиеся все тревожнее известия об успехах Пугачева, авангард которого подвигался все ближе и ближе к Москве; эта радость объяснялась темь, что, чем грознее становилась опасность, тем колоссальнее обещал быть его триумф. И Орлов ни на один миг не колебался, в гордой уверенности, что ему удастся сосредоточить в своих руках все военные средства государства и тогда одним могучим, дружно направленным ударом положить конец восстанию. Поэтому он снова напомнил императрице об исполнении ее обещания и вместе с тем прибавил в довольно бесцеремонной форме угрозу, что желает удалиться за границу, чтобы избегнуть предстоящего крушения государства в том случае, если императрица будет еще дальше колебаться вложить в его руку меч, которым он один мог спасти тронь.