Иоганн-Фердинанд-Мартин-Оскар Мединг - Адъютант императрицы [litres]

Снова он долго ходил взад и вперед, прижав руки к лицу, затем взял из шкатулки, стоявшей на низеньком столе, лист бумаги и по-европейски устроенный письменный прибор. Быстро забегала его рука по бумаге, а когда он кончил, на письмо из его глаз скатилась слеза.

Он запечатал письмо и только что успел спрятать его в свой кафтан, как вошли слуги доложить, что все готово к отъезду.

Серьезно простился Моссум-оглы со своими офицерами, которые с глубоким волнением пожали его руку, отдал холодный и торжественный поклон Молдаванчи-паше, а затем отправился в путь, сопровождаемый беями, которых тот привез с собой в лагерь.

Румянцев принял визиря со всеми знаками уважения и с печальным удивлением выслушал весть о смерти Мустафы, восшествии на престол Абдулы Ахмета и отозвание Моссума-оглы в Константинополь.

– А мир, – сказал он, – мир, который мы заключили?

Визирь, отбросивший теперь свою сдержанность и свободно говоривший с русским полководцем по-французски, сказал:

– Будьте покойны, мир будет утвержден; то, что я должен сделать, сделает за меня мой преемник, Молдаванчи-паша, которого падишах Абдул Ахмед прислал на мое место. Но и к вам, генерал, у меня есть просьба.

– Говорите! – сказал Румянцев, – всякое желание вашей светлости будет исполнено мной.

– Вот, – сказал визирь, – я передаю вам это письмо и прошу вас тотчас же послать его с верным человеком в Петербург и позаботиться о том, чтобы оно было без замедления передано в руки самой императрицы.

Румянцев с удивлением вопросительно посмотрел на него.

– Я понимаю ваше удивление, – сказал Моссум-оглы, – но поверьте моему слову, это письмо не заключает ничего политического, ничего, касающегося нашего договора. Это – личная, совсем личная просьба… мое духовное завещание, – глухо добавил он.

– Положитесь на меня, – сказал Румянцев, пожимая руку визиря и с печальной озабоченностью глядя на его искаженное страданием лицо.

На одно мгновение визирь удержал его руку и сказал:

– Прощайте! Вы были моим врагом, вы победили меня, но все-таки я молю Аллаха, чтобы Он даровал вам славу и победу и никогда не дал вашей государыне забыть, чем она вам обязана.

Он быстро отвернулся. Румянцев довел его до выхода из палатки, где Моссум-оглы ждала его турецкая свита.

Русские войска взяли на караул, барабаны забили, а Румянцев с обнаженной головой стоял, пока визирь, еще раз попрощавшись с ним, дал шпоры своему коню и помчался мимо крепости Шумлы по дороге к Константинополю.

Прихода Ушакова с одинаковым нетерпением ожидали Орлов, Потемкин и Аделина, так как он стал центром сложной интриги, странным образом связавшей судьбу маленькой актрисы с обоими вельможами, на которых были обращены взоры всего двора и которые, под тщательной маской равнодушия и взаимной холодной вежливости, вели ожесточенную борьбу на жизнь и смерть.

Сам Ушаков был не в состоянии разглядеть все нити этой хитросплетенной интриги, но он видел и понимал достаточно, чтобы, независимо от исхода дела, питать уверенность в приобретении выгод и исполнении своих честолюбивых надежд. Это честолюбие и побудило его продаться Орлову, но оскорбительное высокомерие, с которым последний третировал его, часто наполняло его глубоким негодованием, а упорное нежелание князя Григория Григорьевича обеспечить его будущность пробудило в его сердце дикую ненависть. Ушаков радовался, что, благодаря могущественному покровительству Потемкина, ему представлялась возможность способствовать падению высокомерного Орлова, так как вмешательство Потемкина в это дело, по-видимому, обставленное глубокою тайною, без сомнения, имело целью низвержение всемогущего фаворита. Поэтому Ушаков с наслаждением ожидал минуты, когда ему можно будет с презрением взглянуть на низвергнутого с высоты Орлова. Будущность казалась ему теперь обеспеченной, так как собственноручный приказ государыни, переданный ему Потемкиным, избавлял его от ответственности и ограждал от всякого подозрения в преступном участии в заговоре; он даже не испытывал угрызений совести, упрекавшей его раньше за измену несчастному Мировичу, так как арест последнего до начала преступления снимал с него вину или, по крайней мере, низводил ее до незначительных размеров. Кроме того, Потемкин обещал, что Мировичу не будет причинено никакого вреда; поэтому он и другу мог объяснить свой образ действия желанием спасти его, за что Мирович впоследствии, быть может, даже будет благодарен ему. Еще недавно Ушаков видел себя вовлеченным в крайне опасное предприятие, между тем как надежда на награду за темное дело становилась все сомнительнее – теперь же он с уверенностью рассчитывал на блестящее вознаграждение и никакая серьезная опасность не угрожала ему.

Он бодро и весело вошел в кабинет Орлова, чтобы передать ему донесения от своего коменданта.

– Ну, – завидев его, воскликнул князь Григорий Григорьевич, но тотчас же с удивлением взглянул на беззаботное весело улыбающееся лицо офицера, обыкновенно мрачного и печального, и спросил: – что ты скажешь? У тебя такой вид, точно ты принес целый ворох хороших новостей.

– Мне кажется, вы правы, ваша светлость, – ответил Ушаков, глаза которого блеснули выражением коварного злорадства, – дело близится к концу; я надеюсь, что я скоро буду избавлен от неблагородной работы рыть подкоп, рискуя сам погибнуть при взрыве; я делал это единственно лишь из глубокой преданности к вам, ваша светлость.

– Скажи лучше – «из любви к золоту», которое я давал тебе, – со смехом воскликнул Орлов. – Надежда на награду за твои заслуги – вот единственная и самая верная преданность моей особе, и такой преданности для меня вполне достаточно; никакой иной я не верю. Ну, в чем же дело? – спросил он Ушакова, который побледнел и крепко стиснул губы.

– Все готово, – ответил он, – завтра вечером узник будет освобожден.

– Ты уверен, – спросил Орлов, – что комендант ничего не знает и что он не принял никаких мер предосторожности?

– В этом нет ни малейшего сомнения, – возразил Ушаков. – Большинство солдат слепо предано Мировичу и никто из них не решится выдать что-нибудь, рискуя собственной жизнью; остальных легко переманить на свою сторону, или же в последнюю минуту они сами примкнут к заговорщикам, и я уверен, что освобождение заключенного совершится благополучно.

Орлов наклонил голову и потупился, чтобы скрыть вспыхнувшую в нем мрачную радость.

– А затем, – продолжал Ушаков, – с наступлением ночи заговорщики отвезут Иоанна Антоновича в Петербург; немногочисленный караул, охраняющий ворота, будет легко обезоружен. Я же, по поручению, данному мне Мировичем, должен известить Шевардева; освобожденного узника будут ожидать в артиллерийских казармах и провозгласят его императором.