Станислав Грибанов - Полгода из жизни капитана Карсавина

— Минуточку, минуточку, — прервал Герасим. — Известно, что за границей Достоевский изучал не только рулетку. Он хорошо знал историю Запада, его литературы. В Дрездене часами простаивал перед «Сикстинской мадонной», много и напряженно читал, написал два больших романа «Идиот» и «Бесы». Не от рулетки здесь сложилось окончательно его религиозное и философское мировоззрение. Достоевский писал Майкову, что вопрос, который мучил его всю жизнь, теперь разрешен. Отталкиваясь от «атеистической» Европы, он осознает себя христианином и русским. Эти два понятия для него нерасторжимо связаны, а не просто «мужицкая вера», как вы говорите. Достоевский убежден, что только потому и достиг «самосознания в себе русского человека», что почувствовал себя христианином, ибо вся Россия — в православии, в нем ее душа, оправдание ее бытия и великое обетование будущего.

— Герасим, подожди! — перебил Мартын. — А Толстой? Что вы, интересно, скажете о Толстом?

— Толстой невежествен, как кавалерийский офицер, — все так же невозмутимо ответил немец, и Мартын подумал: уж не разыгрывает ли их этот рыжий верзила? — Толстой не понимает ни музыки, ни истории, ни религии. Только реклама могла сделать из него пророка: все творения Толстого беспросветно плоски, не согреты внутренним огнем. Толстому, как и русской литературе вообще, чужд эрос. Почитание эроса, этого начала эволюции, подчиняющего, гоняющего каждую тварь на вершины вида, отличает каждого человека. А за Толстым и вся Россия не знает эроса — целостного жизненного совершенства тела и души как его орудия. Не так ли? — явно довольный, немец посмотрел на Герасима, но Мартын опередил нетерпеливо и горячо:

— Да есть ли одна из других литератур, которая так многообразно отражала бы любовь во всех ее проявлениях, как русская? Пушкин и Тургенев, Толстой и Чехов, Достоевский и Горький, Лермонтов и Блок, Ахматова и Есенин, Бунин и Куприн…

— Вот-вот, молодой человек, — немец обрадовался. — Вот она, русская гордыня, о которой я говорил. Как у вас в песне поется: «Опять же в области балета мы впереди планеты всей!»

У русских если и есть действительно что-то свое, так это культ Иванушки, сдобренный импортным марксизмом…

Немец замолк — наступила гнетущая тишина. Из Спасских ворот прошуршал мимо черный автомобиль, трижды ударили на башне куранты, и Мартын, словно только и ожидая их сигнала, заговорил:

— Милостивый государь! Не вы первый, кому не нравится наша Россия. Сколько уж радетелей-инородцев за лучшую-то ее долю было у нас. Все эти философы, политики… И у каждого непременно программа — как Россию из тьмы на свет вывести, как русский народ от его культуры да его истории отучить, отлучить. А что она для вас, Россия? Так, географическое понятие, пространство… Ваше-то сердце не страдает ни ее прошлыми болями, ни нынешними. Вам ли судить о ее путях?..

Герасим удивленно поднял брови и расхохотался:

— Давай, давай, Мартын! Нечего тут всяким со своим уставом в чужой монастырь ходить!..

Но Мартын не обратил внимания на его реплику.

— Честь имею! — бросил он немцу и зашагал прочь.

…Не дождавшись конца экскурсии, Мартын с Герасимом спустились вниз по мостовой, мимо храма. Тут же перед ними открылась — вся из стекла и стали — гостиница «Россия». Крохотные теремки и церквушки, окружавшие ее, после кремлевских-то соборов показались Мартыну удивительно знакомыми — чем-то напомнили они Троицу в родной Агафонихе, и он замер.

— Ну, Герасим, приобщил же ты меня сегодня к древнему искусству! Приеду в деревню — деду с бабкой популярную лекцию прочитаю.

— Полно, Мартын. Из всех-то искусств самое нужное, но и самое трудное — искусство просто жить да радоваться жизни. Радоваться, как чуду, чувствуя себя должником даже за самые тусклые и малоприметные отсветы ее. И еще, я думаю, — вести с собой вечную тяжбу за Россию, проверяя себя и себе противореча, на каждое «да» искать «нет». Это честнее, чем догматическое утверждение России чаемой — прекрасной мечты, которой, может быть, не соответствует никакая реальность. Ведь Россия нам не любовница, а законная жена. Помнишь, как Садко отказался от прелестей подводных красавиц и выбрал «рябую девку», живую женщину, Альдонсу?..

Мартын не ответил.

— Э, милый! О чем задумался?

Поняв, что сбил, нарушил ход мыслей Герасима, Мартын смутился:

— Да знаешь, вспомнил одного пилота из нашей эскадрильи. Засиделся он на должности замкомэска до самой пенсии, а тут еще мы из училища прикатили — перспективные летчики с высшим образованием. И вот при всеобщем-то внимании взъелся на нас замкомэск Шанаев — настоящая лошадь Пржевальского!..

Герасим рассмеялся:

— Мартын, а поконкретней-то можешь?

— Так вот и конкретно. Подумалось мне: послушал бы твоих речей Шанаев — об искусстве жить, проверяя себя да себе противореча…

Герасим как-то с грустью посмотрел на Мартына:

— Понимаю… Ребята — грудь-печенка наперед, морда козырем берет — попадались и в моей жизни. Свою полную бездуховность, антигражданственность они легко компенсируют демагогией, которая, увы, неистощима. А в искусстве-то она во все времена изощрялась особенно настойчиво. Не случайно при царе-горохе самые чтимые, самые древние и редкие иконы переписывались иногда рукой грубого ремесленника. Фрески замазывались штукатуркой или счищались со стены, чтобы уступить место ужасающей мазне. В Москве были срыты Красные ворота, Сухарева башня, снесли Петровский охотничий домик, что стоял чуть в стороне от Ленинградского проспекта. В Соловецком монастыре, который Горький называл «постройкой сказочных богатырей», соскребли со стен фрески допетровских времен, а коллекцию икон пустили вместо крышек для пищевых баков.

— Но, Герасим, были ведь, очевидно, люди, которые отстояли и Рублева, и Сергия Радонежского.

— Были, конечно. Самозабвенно отстояли тот же храм Василия Блаженного. Да мало ли… Те люди не боялись ставить тревожные вопросы там, где иные бездумно обходились лишь восклицательным знаком.

— А ты сам, какой бы ты поставил знак: вопросительный или восклицательный? — спросил вдруг Мартын.

— Спрашиваешь о знаках препинания… — раздумчиво сказал он. — Из всех знаков я предпочитаю многоточие… Да, капитан, я сомневаюсь в жизни, сомневаюсь в искусстве, это несогласие во мне изначально и — навечно.

Вот нашу деревню населяют два старинных рода — Степановы и Палубневы. Степановы — крепкие люди, накопители, охранители нажитого и приобретенного. А Палубневы — бунтари, мечтатели, вечные искатели правды. Но и те и другие нужны истории. Это две стороны единого процесса; невозможно разрушение, если не было уже построенного, как невозможно строительство нового без разрушения отжившего. Только вот, понимаешь… Как бы тебе объяснить-то… Словом, нет у меня сил бороться, но нет сил и примириться со своим несогласием. А коль так — надо уйти. Уйти, как ушел град Китеж, — не сразившись, но и не смирясь, не отдав на поругание своих святынь…