Станислав Грибанов - Полгода из жизни капитана Карсавина

Сгустились сумерки. Завьюжило, закружило снежными вихрями по полю. Белое безмолвие, опускаясь окрест, сковало Анну холодом, и непреодолимой тяжестью вдруг навалился сон… Наступила минута, когда, кажется, все рухнуло куда-то в преисподнюю, а на земле словно ничего и не случилось, словно и не было ни этой войны, ни разведэскадрильи, с которой она, младший лейтенант Егорова, летала вот уже несколько месяцев, выполняя боевые задания; словно не было и этого вылета, закончившегося так неудачно. Только вот кто-то все настойчивей и настойчивей будил Анну — она слышала чей-то голос, который уговаривал ее не засыпать, приказывал подняться, и она согласно кивала, а сама лишь плотнее сжималась в комок и все отчетливей видела себя ранним утром в родной деревне, в тепло натопленной избе… Весело потрескивали поленья в печи, сладко сопели во сне братья и сестренки. Было тихо, уютно под крышей отчего дома. И поле вокруг застилось не колючим снегом, а спелыми ржами…

В далеком тверском крае, в небольшой деревушке Володово, затерянной в лесах между Осташковом и Торжком, родилась она в крестьянской семье шестнадцатой по счету. «Назовем Аннушкой…» — предложил отец. На том и решили.

Жить Егоровым было нелегко. Хлеба семье едва до рождества хватало, и, чтобы как-то протянуть до следующего урожая, отец то и дело отправлялся из деревни на отхожий промысел — возил рыбу из Осташкова, с Селигера, работал в Питере на красильной фабрике. Старшего из детей, Василия, сразу же после четырех классов церковно-приходской школы пришлось отдать «мальчиком» к портному. «Глядишь, мастеровым станет…» — заметил отец. И все-таки из шестнадцати братьев и сестер в семье Егоровых выжили только восемь. Вскоре — на сорок девятом году — отец и сам умер.

После его смерти очередь «искать в жизни счастья» подошла к самой младшей в семье — Аннушке.

— Авось тебе повезет… — напутствовала дочку мать, Степанида Васильевна, и, собрав в котомку немудрящие вещицы, отправилась с нею в Торжок, к золотошвеям.

Девочку поначалу не хотели принимать в школу — по возрасту не подходила. Но Степанида упросила начальницу: трудно ей было одной-то содержать семью. И вот осталась дочка.

Удивительной красоты золотое шитье показали Аннушке дамы-золотошвейки. Надо сказать, своему топкому мастерству учили они с любовью, со знанием дела, но строго. Будущим мастерицам прививали вкус к красоте, к волшебным узорам, окружая их миром русских сказок и песен. На занятия по музыке девочек вводили в большой светлый зал парами, там они рассаживались вдоль стен, и тогда торжественно входила и открывала крышку черного рояля преподавательница музыки. «Тихо Амур свои волны несет…» — напевала дама с грустными глазами, и звуки рояля, заполняя зал, тревожили душу Аннушки. Она горько-горько плакала, и тогда все ее успокаивали, утешали.

Однако через неделю девочку из школы все-таки забрали. То ли еще действительно рано оторвали Аннушку от дома, то ли она поняла, что не сможет одолеть мастерство золотого шитья, — пришлось Степаниде укатить с дочкой обратно, в деревню.

— А, ничего, Анютка! Все устроится, — успокаивала она ее, — не горюй шибко-то. Господь сохраняет в жизни такой порядок, чтобы счастье за несчастьем, а несчастье за счастьем следовало. Только вот что запомни: в несчастье человек должен признавать свои грехи, смиряться, а в счастье — помышлять о прошедшем, вспоминать прежнее плачевное состояние, дабы настоящим не возгордиться.

— Вот и слава богу, — соглашалась Аннушка. — Я и буду теперь помышлять: как хорошо, что сижу не с дамами за шитьем, а с тобой на печке. И не возгоржусь без толку-то…

Ранней осенью, задолго до наступления холодов, в Володово заметно было некоторое особое, отличное от прочих времен года оживление. По мудрому, из поколения в поколение завещанному обычаю или опыту, накопленному предками, начинались суетливые приготовления к зиме. Из окрестных деревень тянулись возы с дровами, во дворы въезжали несмазанные, скрипучие телеги, наполненные всяческим добром, припасами и снедью. Обкладывали соломой и ставили в погреб разбухшие от рассола кадушки с кислыми яблоками, грибами, помидорами, квашеной капустой и солеными огурцами. От всех этих щедрот земных шел прелый, душный и щекочущий запах.

А в домах шла своя работа.

Наглухо запирали окна, устилали ватным покровом начисто выбеленные подоконники, на вату для пущей красоты, и непременно зигзагом, укладывали нитку красного гаруса, по обе стороны художественно разбрасывали черные угольки и на ровном расстоянии друг от друга, в священнодейственном творческом восторге расставляли невысокие пузатые стаканчики с крепким красным уксусом.

Когда приготовления к зиме закончились, старший брат Аннушки, Василий, прислал ей из Москвы вызов. Уехав еще при жизни отца в Питер — учиться портняжному делу, — в деревню он больше не вернулся, хотя шить Василия так и не научили: больше на побегушках был — водку закройщикам таскал, детей хозяйских нянчил, печки в доме топил. Ну, а как грянула революция, шестнадцатилетний паренек за винтовку — и в отряд к красногвардейцам. Потом уж доучивался: рабфак, Плановая академия, Комвуз…

— Смотри, Нюрка, слушай Васю-то! Депутат он у нас… — наказывала Степанида дочери, отправляя ее в Москву. Что это за слово такое, «депутат», толком она и сама не разобралась, но на всякий случай выговорила: — Не позорь фамилию-то Егоровых…

Аннушка любила своих братьев, а старшего, Василия, особенно. Энергичный, нетерпеливый и резкий, вспыльчивый и отходчивый, он оставался теперь ей за отца. Встретив Аннушку на Октябрьском вокзале, посадил ее в трамвай — и покатили в дребезжащем вагончике по столице.

— Москва, Нюрка, это тебе не Питер. Не по плану — от циркуля да шахматной доски — строилась, — деловито пояснял он сестренке. — Посад к посаду, то вкривь, то вкось — как бог на душу положил. Но зато на совесть да без примеси французского с нижегородским. Смотри, смотри — вон Сухарева башня!..

Аннушка вертелась — влево, вправо. Когда встречный трамвай проносился мимо окон их вагончика, от страха зажмуривала глаза. А Василий все рассказывал:

— Ты только вслушайся — на век запомнишь! Покровка. Сретенка. Пречистенка. Божедомка. Дмитровка. Якиманка…

Да, Василий Александрович Егоров, депутат Моссовета, выдвинутый рабочими фабрики «Москвошвей № 5», любил Москву, считал ее своим родным городом. А Москва жила полной жизнью — мостилась, строилась, разрасталась, тянулась к новому, невиданному и небывалому, но и блистательной старины своей еще не отдавала.