Станислав Грибанов - Полгода из жизни капитана Карсавина

Семен говорил спокойно, с чувством своей силы, достоинства. И Пронский замолчал. Он был умен, но той «статической» разновидностью ума, которая есть не столько сила, сколько изощренная способность ощущать чужое бессилие. Это с детства приучило его к постоянной иллюзии собственного превосходства. Между тем в обстоятельствах, когда жизнь ставит мало-мальски сложные задачи, где от ума требуется большее, чем насмешливая наблюдательность, где надо, например, из двух возможных решений выбрать одно — правильное, Пронский часто терялся и не знал, как поступить.

— Нет славы без шипов и нет великого чела, не украшенного терниями и оскорблениями! — с наигранным пафосом произнес он, заглянул почему-то под скамейку: «Где же Лайка?..» — и понес себя, как каменную, неуклюжую скалу — тяжелую и мрачную навеки.

Когда Пронский ушел, первым не выдержал Савелий:

— Экай-какой Изюм Марцыпанович! Красоте учить прикатил… Да вот она, наша красота, — заскорузлым пальцем Савелий потряс над землею. — По ней, родимой, ходим, ею болеем. Вся она, матушка, нашим потом питается да заботой живет… А красоте-то еённой с самой-то революции скоко учить приезжало…

Мартын слушал Савелия и думал, как же просто в этом старом солдате, его отношении к миру и ко всему происходящему открывалась философия человечности и долготерпения, образ мышления, свойственный всем русским людям, — тот характерный для русского народа склад ума, который в трудные годы помогает ему находить силы в борьбе с лихолетьем, поддерживает в нем неиссякаемый оптимизм, жизнедеятельный ритм труда и быта, где зарождаются и затем блестяще завершаются все его великие свершения. А такие, как Пронский?.. А в их душах два мира: один — видимый, наигранный, другой — более скрытый и хотя бы поэтому более подлинный. В одном мире он — идеалист чистейшей воды, покровитель всех страждущих, страстный борец за права и достоинство человека. Таким он представляется людям. Таким обычно видит себя и сам. В другом — чадящий огонек человеческого светильника, от которого ни света, ни тепла, который все равно будет задут безжалостным ветром. Болотный огонек в болотистой душе…

— Я ж его, подлеца, сразу распознал! — никак не унимался Савелий.

— Это по каким приметам? — спросил Семен.

— На херувима похож — значит, подлец!..

Семен и Мартын расхохотались.

— Ну, Алдакимыч, тебя не проведешь, — дружески обнял Семен худые плечи Савелия и уже серьезно добавил: — Зритель он. Зритель с первого ряда, благополучный и равнодушный ко всему на свете, как кресло под ним. Не видал я его картин, а представляю — этакий дутый пафос, бескровная риторика черствого сердца…

Утреннее солнце обошло избу, осветило углы, и вот в окошко глянул со своей иконки простенький, седой и древний старичок русский, Николай Угодник.

В этот же день на попутной сельповской машине Пронский уехал из Агафонихи. Перед отъездом у него состоялся разговор с Тиной. Он горячо говорил о духовном мире людей, который вдруг становился преградой между ними, возмущался Семеном: у такого-де рядового пехотинца жизни, оказывается, есть еще своя дума, своя оценка вещей. Тина молча слушала Пронского и с горечью сознавалась себе: до чего же могла его идеализировать раньше!.. Просто до смешного. Ей нравилась его рассудительность в делах, солидность, но ведь это была самая обыкновенная, посредственная рассудительность второразрядного человека, который легко разбирался лишь в шаблонных житейских обстоятельствах. На ее честолюбие действовал известный уровень личного благополучия Пронского, которым он открыто наслаждался, выставлял напоказ как символ жизненного преуспевания, как свидетельство гражданской доблести. На деле же он был просто-напросто ничтожный, заурядный чинуша.

— К черту искусство с его тайнами, соблазны творчества! Я предпочитаю быть любимым, чем знаменитым. Для меня ты прекраснее всякой славы и богатства… — уговаривал Пронский Тину уезжать с ним из деревни вместе. Но Тина словно ушла в себя, и только когда под окнами настойчиво и тревожно засигналил сельповский газик, первой направилась к выходу и с порога бросила Пронскому:

— Всякому своя сопля солона!..

Весь день в избе Савелия Тина не появлялась. К вечеру Нила начала уже беспокоиться: как бы чего не случилось с гостьей, и Мартын отправился на поиски ее. Небывалой красоты развернулся в тот вечер закат. Медленно уходило за рощи солнце, синели поля, в пустом небе над рекой печальным косяком летели галки — они играли высоко, то рассыпаясь, то сбиваясь в мелькающие крикливые стаи. Незаметно по берегу Мартын вышел за Агафониху и едва не столкнулся с Тиной — она сидела в густой траве одинокая, грустная.

— А тебя потеряли, — он хотел было приподнять Тину с земли, но она приказала:

— Сядь.

Мартын разложил кожаную летную тужурку по траве, а сам присел на кочке.

— Можно? — спросила Тина и легла на тужурку, долго укладывая голову на коленях Мартына. Наконец устроилась, облегченно вздохнула, закинув руки и взяла обе его:

— Удобно?

— Очень. А тебе?

— О, мне страшно уютно. Как там, в воде, когда я купалась, только еще лучше. — Тина подняла к нему глаза и спросила шепотом, очень естественно, как будто это был совсем разумный вопрос: — Можно поплакать?

— Можно…

Она покрыла глаза руками Мартына; щеки у нее были прохладные, ресницы ласково щекотали его ладони. Плакала ли она — Мартын не знал; плечи иногда чуть-чуть вздрагивали. Молчали они долго. Вдруг Тина отвела его руки, откинулась и, давая ему время сделать незаметное движение, которое не могла не почувствовать, нежно и целомудренно поцеловала его в губы.

— Милый… побрани меня изо всей силы.

Мартын спросил вполголоса:

— За что?

— Нагнитесь ближе, а то букашки подслушают… За все, что вы обо мне думаете. Или думали бы, если бы не были такой добрый и… посторонний.

— Я не посторонний.

— Я лучше знаю. Но теперь не о вас, теперь обо мне. Побраните.

— Зачем это тебе?

— Так. Нужно. Я хочу похоронить свою любовь…

Что с Тиной творилось, Мартын не понимал, но видно было, что это не игра, не приемы: ей надо было помочь, надо вторить. Но и само собой уже вторилось помимо умысла — Мартына уже захватило все колдовство часа и ее близости. Он спросил послушно:

— Подскажи, за что бранить?

Тина закрыла глаза:

— За то, что случилось у нас. За то, что я вся такая…

Мартын молчал. Потом осторожно поднял одну из ее рук, поднес к губам и поцеловал.

— Оправдана? — спросила Тина, опять укладываясь, и тихо засмеялась, прижимая ладони Мартына к своим щекам; только глаза и виднелись, невыразимо как-то грустные.

Мартын сказал тихо и серьезно: