Кристофер Ишервуд - Труды и дни мистера Норриса. Прощай, Берлин [сборник litres]

– Но я уже возвращаюсь, – добавил он. – Не хотите ли пробежаться со мной?

– Боюсь, что нет, – сказал я опрометчиво. – Понимаете, я вывихнул вчера лодыжку.

Я чуть не прикусил себе язык, увидев торжествующий огонек в его глазах.

– А, вы растянули связки? Позвольте мне посмотреть!

Скорчившись от отвращения, я вынужден был подчиниться его пальцам-щупальцам.

По дороге доктор начал меня расспрашивать о Питере и Отто и то и дело оборачивался, чтобы взглянуть на мою реакцию после очередного едкого и колкого выпада. Его распирало от любопытства.

– Работа в клинике научила меня, что таким юношам помогать бесполезно. Ваш друг очень щедр и добр, но он совершает большую ошибку. Подобный тип всегда возвращается к исходному состоянию. Но с научной точки зрения я нахожу его чрезвычайно интересным.

Словно собравшись сказать что-то очень значительное, доктор вдруг остановился посредине тропинки, на минуту замолчал, чтобы привлечь мое внимание, и, улыбаясь, произнес:

– У него голова преступника.

– А вы считаете, что люди с головами преступников должны быть брошены на произвол судьбы, чтобы стать ими?

– Конечно, нет. Я верю в дисциплину. Таких юношей следует отправлять в трудовые лагеря.

– И что же вы намерены с ними там делать? Вы говорите, что их нельзя изменить, значит, вы будете держать их взаперти до конца жизни?

Доктор довольно рассмеялся, как будто сумел оценить шутку, хоть и направленную против него самого. Он ласково дотронулся до моей руки:

– Вы идеалист! Не думайте, будто я не понимаю ваших взглядов. Но они антинаучны, совершенно антинаучны. Вы и ваш друг не понимаете таких юношей, как Отто. Я понимаю их. Каждую неделю один или двое таких приходят ко мне в клинику, и я оперирую им аденоиды, или сосцевидный отросток, или гланды. Так что, как видите, я их знаю насквозь.

– Точнее, вы знаете их горло и уши.

Возможно, я недостаточно хорошо говорю по-немецки, чтобы выразить свою мысль. Во всяком случае, доктор полностью проигнорировал последнее замечание.

– Мне хорошо знаком этот тип, – повторил он. – Это неприятный, дегенеративный тип. Из них ничего не сделаешь. И гланды у них всегда увеличены.

Между Питером и Отто постоянно происходят маленькие стычки, однако я не могу сказать, что жить с ними неприятно. Сейчас я целиком поглощен новой книгой. Размышляя над ней, я нередко совершаю долгие одинокие прогулки. Я все чаще и чаще нахожу предлоги, чтобы оставить их вдвоем, это эгоистично, потому что когда я с ними, мне подчас удается приостановить ссору, изменив тему разговора или пошутив. Я знаю, что Питер обижается на мои уходы.

– Ты прямо настоящий аскет, – сказал он мне язвительно. – Вечно куда-то скрываешься, чтобы не мешали твоим размышлениям.

Однажды, когда я сидел в кафе возле мола, слушая оркестр, я увидел Питера и Отто. Они шли мимо.

– А, вот где ты прячешься! – закричал Питер.

Я увидел, что в эту минуту он действительно испытывал ко мне неприязнь.

Однажды вечером мы втроем шли по главной улице, заполненной туристами. Отто сказал Питеру с презрительной усмешкой:

– Тебе обязательно смотреть в ту же сторону, куда я смотрю?

Удивительно точно подмечено. Когда бы Отто ни поворачивал голову, чтобы поглазеть на девушку, Питер механически следовал за ним глазами с инстинктивной ревностью. Мы прошли мимо окна фотоателье, в котором каждый день выставляются фотографии, сделанные пляжными фотографами. Отто остановился, чтобы внимательно рассмотреть одну из фотографий, как будто ее сюжет особенно привлек его. Я увидел, как губы Питера сжались. Он боролся с собой, но не мог противиться собственному ревнивому любопытству – и тоже остановился. Это была фотография старого жирного человека с длинной бородой, размахивавшего флагом Берлина. Отто, увидев, что его ловушка сработала, ехидно рассмеялся.

После ужина Отто всякий раз идет на танцы в Курхауз или в кафе у озера. Он больше не считает нужным спрашивать у Питера разрешения, он получил право самому распоряжаться своими вечерами. Мы с Питером тоже обычно выходим в деревню. Долго стоим на молу, облокотившись на перила, и молчим, глядя на дешевую бижутерию огней Курхауза, отражающихся в темной воде; каждый погружен в свои мысли. Иногда заходим в баварское кафе, и Питер непременно напивается – его жесткий, пуританский рот слегка кривится от отвращения, когда он подносит к губам стакан. Я ничего не говорю. Слишком многое можно было бы сказать. Я знаю, что Питер провоцирует меня на колкости в адрес Отто – это принесло бы ему огромное облегчение, дало бы выход его гневу. Я этого не делаю и пью, поддерживая бесцельный разговор о книгах, концертах и пьесах. Позже, когда мы возвращаемся домой, Питер постепенно ускоряет шаг, пока мы не входим в дом – тут он покидает меня, взбегая по лестнице в свою спальню. Обычно мы приходим не раньше начала первого; Отто как правило еще нет. За железнодорожной станцией находится лагерь отдыха для детей из гамбургских трущоб. Отто знает одну учительницу оттуда, и почти каждый вечер они вместе ходят на танцы. Иногда девушка с отрядом маленьких ребятишек марширует мимо нашего дома. Дети заглядывают в окна и, увидев Отто, отпускают не по возрасту взрослые шутки. Они слегка подталкивают и дергают за руку свою учительницу, чтобы уговорить ее тоже взглянуть вверх.

Девушка застенчиво улыбается и бросает на Отто взгляд из-под ресниц, а в это время Отто, следя за ними из-за занавески, бормочет сквозь стиснутые зубы: «Сука… сука… сука…» Это приставание раздражает его. Мы то и дело сталкиваемся с детьми из лагеря, когда гуляем в лесу. Дети маршируют и поют патриотические песни пронзительными, как у птиц, голосами. Мы издалека слышим, как они приближаются, и быстро поворачиваем обратно. Как говорит Питер, это смахивает на капитана Крюка и крокодила из «Питера Пэна».

Питер устроил сцену, и Отто сказал своей подруге, чтобы она не проводила больше свой отряд под его окнами. Но теперь они начали купаться на нашем пляже, неподалеку от крепости. В то утро, когда это впервые случилось, Отто не сводил с них взгляда. Питер сидел, погруженный в мрачное молчание.

– Что с тобой сегодня, Питер? – сказал Отто. – Почему ты на меня злишься?

– Злюсь на тебя? – Питер дико расхохотался.

– Что ж, ладно. – Отто вскочил. – Моя компания тебя не устраивает.

И, перепрыгнув через крепостной вал нашего бастиона, он пустился бежать вдоль пляжа к учительнице и ее питомцам, эффектно демонстрируя свои скульптурные формы.

Вчера вечером в Курхаузе был праздничный бал. В припадке необычайного благородства Отто пообещал Питеру прийти не позже, чем без четверти час, так что Питер ждал его, читая книгу. Я не чувствовал усталости и решил закончить главу, поэтому предложил ему прийти ко мне в комнату и ждать там.