Уильям Моэм - Десять величайших романов человечества [litres]

Я меньше симпатизирую пристрастию Мелвилла к архаизмам и словам сугубо поэтическим; o’er вместо over [71] Над (англ.). , nigh вместо near [72] Вблизи (англ.). , anon [73] Скоро (англ. арх.). и eftsoons [74] Впоследствии ( англ . арх.). придают старомодный, нарочито велеречивый оттенок крепкой и мужественной прозе. Его пристрастию ко второму лицу единственного числа я нахожу больше оправданий. Это довольно неуклюжая форма речи, и, видимо, поэтому ее не употребляют, но я верю, что Мелвилл прибегает к ней, чтобы добиться определенной цели; должно быть, он чувствует, что тем самым задает жреческий тон письму и поэтический аромат самим словам.

Но это мелочи. Несмотря на все замечания, Мелвилл писал на превосходном английском языке. Его стиль достигает совершенства в «Моби Дике». Конечно, иногда избранная манера приводит его к экстравагантной риторике, но в лучших проявлениях этого стиля есть великолепие, звучность, величие, красноречие, которых, насколько я знаю, не достиг ни один современный писатель. В памяти действительно всплывает величественный язык сэра Томаса Брауна и яркие образы Мильтона. Под конец не могу не привлечь внимания читателя к мастерству, с каким Мелвилл вплетает в замысловатый узор своей прозы обычные морские термины, которые употребляют моряки во время ежедневной работы. Это вносит реалистические детали, а также ощущение свежего, соленого морского ветра в мрачную симфонию уникального романа «Моби Дик».

Никто из тех, кто что-нибудь читал из того, что мною написано, не ждет, что я буду говорить о «Моби Дике» – великом достижении Мелвилла и единственной книге, с которой он вошел в ряд величайших мировых писателей, – с позиций эзотерики и аллегории. Это читателям надо искать в другом месте. Я могу подходить только со своей позиции не совсем неопытного романиста. Но так как некоторые весьма умные люди видят в «Моби Дике» аллегорию, будет правильно, если я коснусь этой проблемы. Собственное замечание Мелвилла рассматривается ими как ироническое; он писал, что опасается, как бы книгу не приняли за «ужасный миф или, еще хуже, – за отвратительную и невыносимую аллегорию». Разве не разумно считать, что когда опытный писатель что-то говорит, то делает это вполне сознательно и знает о себе больше, чем его комментаторы? Правда, в письме к Готорну Мелвилл замечает, что в работе над романом у него возникала «некая смутная мысль, что книга допускает аллегорическое истолкование», но это слабое свидетельство в пользу того, что он замышлял написать аллегорию. Разве не может такое толкование быть допустимым по чисто случайным причинам, а, если судить по письму к Готорну, оно явилось сюрпризом и для самого автора. Я не знаю, как критики пишут романы, но имею некоторое представление, как их пишут романисты. Они не ставят во главу угла некое общее суждение, вроде «честность – лучшее правило» или «не все то золото, что блестит», и не говорят: а не написать ли аллегорию на эту тему? Их воображение захвачено несколькими персонажами, обычно имеющими прототипов среди знакомых людей, а вскоре или через какое-то время событие или череда событий, пережитых лично или услышанных или выдуманных, сваливаются на писателя как гром среди ясного неба, заставляя использовать их нужным образом в соединении с персонажами. У Мелвилла не было склонности к фантазии, или, точнее, когда он пытался фантазировать, как в «Марди», то терпел поражение. Для того чтобы в полную силу разыгралось его воображение, требовалась прочная основа в виде факта. Когда, как в «Пьере», он дал волю воображению, лишившись этой основы, ничего хорошего не вышло. По натуре человек «думающий», Мелвилл с годами все глубже погружался в метафизику, которую Раймонд Уивер называл «страданием, растворенным в мысли». Довольно узкое определение: вряд ли существует предмет более достойный внимания, ведь он имеет дело с величайшими проблемами человеческой души – истинными ценностями, Богом, бессмертием и смыслом жизни. Ко всем этим вопросам Мелвилл подходил не интеллектуально, но эмоционально: в основе его поступков лежали чувства, хотя это не мешало многим его мыслям отличаться глубиной. «Le coeur a ses raisons que la raison ne connaît point» [75] У сердца есть свои доводы, каких нет у разума (фр.). . Думается, для сознательного написания аллегории требуется интеллектуальное отчуждение, на которое Мелвилл не был способен.

Никто не пошел дальше Эллери Седгвика в символической интерпретации «Моби Дика». Его вывод: именно символизм делает роман великим. Согласно его толкованию, Ахав – «Человек» – человек разумный, любознательный, целеустремленный, религиозный, поднявшийся во весь рост навстречу бесконечной тайне создания. Его антагонист, Моби Дик, и есть эта бесконечная тайна. Он не ее творец, но идентичен вызывающей гнев бесстрастности законов и беззакония вселенной, которые Исайя благочестиво возложил на Создателя».

Мне трудно в это поверить. Более правдоподобную трактовку предлагает Льюис Мамфорд в своей биографии Мелвилла. Если я правильно его понимаю, он видит в Моби Дике символ Зла, а в конфликте с ним Ахава – борьбу Добра и Зла, где Добро в конечном счете терпит поражение, что согласуется с мрачным пессимизмом Мелвилла. Но аллегории – такие неуклюжие животные, их можно брать за голову или за хвост; вот и я предлагаю еще одну трактовку, которая не менее правдоподобна.

Почему комментаторы предположили, что Моби Дик символ зла? «Чистое зло», о котором говорит профессор Мамфорд, всего лишь защищается, когда на него нападают.

Стоит вспомнить, что в «Тайпи» прославляется благородный дикарь, не испорченный пороками цивилизации. Естественный человек признавался Мелвиллом хорошим. Почему тогда Белый кит не представляет скорее добро, чем зло? Прекрасный, огромный, сильный, он свободно плавает в океане. А капитан Ахав с безумной гордыней – безжалостный, грубый, жестокий и мстительный; это он – Зло; и когда наступает последняя встреча, Ахав с командой, состоящей из «вероотступников, изгоев и каннибалов», уничтожены. Белый кит невозмутимо, с сознанием восстановленной справедливости продолжает свой таинственный путь; зло повержено, и добро наконец восторжествовало. Если хотите, можно предложить еще одну интерпретацию в том же духе: злобный и мрачный Ахав – воплощение сатаны, а Белый кит – его Создателя. Когда Бог, хотя и смертельно раненный, уничтожает Зло, – человек Измаил остается плавать на «спокойной, траурной поверхности океана», ему теперь не на кого надеяться, нечего бояться, он остался один на один со своей непокоренной душой.