Марко Вовчок - Свидание

Поля, как цветок, повернулась всем своим существом к солнцу, как скоро взошло для нее это солнце. Как и когда дошли они до излияния взаимных чувств, мы не станем рассказывать. Не все ли равно, в каких словах они их высказали друг другу. Дело в том, что Поля знала всю прошлую жизнь Николая Игнатьича, знала, что он связан и что, решась идти об руку с ним, она будет забрызгана грязью, — но ей было все равно. Она любила его, она понимала, что в его жизни была грустная, темная сторона, и ей хотелось осветить ее, как прежде осветил он жизнь для Маши и для нее.

Что могло быть проще и обыкновеннее истории Поли? Такие истории повторяются каждый день и на каждом шагу. Тот, в ком развито чувство справедливости и кто одарен хотя немного пониманием человеческой природы, не станет неумолимо казнить за них женщину. Любовь Поли к Николаю Игнатьичу была выводом всей обстановки ее жизни, обстоятельств, окружавших ее, психологическим выводом ее натуры и миновать ее было не в ее власти.

Читатель давно уже предвидел такой конец, и если б Поля по смерти Маши не увлеклась снова чувством, наша история была бы скорее сказкой, чем былью.

А между тем общество целого города, общество, в котором были люди с претензиями на гуманность и прогрессивные идеи, с особенным удовольствием бросало каменья и грязь не только в эту женщину, но даже в ту, которая одна из всего общества решилась высказать свою гуманность не на словах, а на деле и обращалась с бедною Полей по-человечески, не причисляя ее к разряду парий. Конечно, этот город был патриархальный, добродетельный Плеснеозерск. Но если бы наши губернии не изобиловали плеснеозерками, то мы, пожалуй бы, не стали и писать этой истории и не замолвили бы слова в защиту бедной Поли.

С того дня, как первое слово любви было произнесено между Николаем Игнатьичем и Полей, до званых блинов Егора Петровича Счетникова, где мы познакомились с цветом плеснеозерского общества, прошло около пяти лет. В течение этого времени Поля достигла своей цели. Темная сторона в жизни любимого ею человека ярко озарилась отблеском ее любящей души. Способности к наблюдательности и размышлению, которые он пробудил в ней, когда она была еще почти ребенком, и усыпленные было сначала глубоким страданьем и потом упоеньем свежего, внезапно нахлынувшего счастья, снова проснулись, как скоро жизнь ее потекла спокойной, тихой, ровной струей.

Поля скоро поняла, что нравственные силы Николая Игнатьича были подточены, что он сознавал в себе недостаток энергии, недостаток воли взяться за что-нибудь дельное и страдал от этого. Она успела вывести его из этого очарованного мира барства, из этого нравственного растления на тот путь, по которому идет человек, не уставая, где с каждым шагом крепнут и свежеют силы Николай Игнатьич как будто ожил. Все совершающееся вокруг него и вдали от него в огромной человеческой семье стало горячо интересовать его, стало близко его сердцу, как собственное дело. Приятели, показывавшиеся у него прежде только изредка, стали теперь чаще заходить к нему. Поля любила их беседу. Их живые, умные речи раскрывали перед нею жизнь такою, какою она должна бы быть, а не такою, какою ее сделали страсти людей, прикрытые разными благовидными предлогами.

Николай Игнатьич предоставил свой барский сад в Петербурге на волю садовника и начал каждую весну рано ездить с Полей в свое имение, где оставался до поздней осени. Здесь уж не цветы занимали его. Он всматривался в быт крестьянина, вникал в его отношения к труду и личной пользе, знакомился с собственной землей, пробовал извлекать из нее все, что она могла дать, — словом, хозяйничал в обширном смысле слова.

За год до своего последнего приезда в Плеснеозерск Николай Игнатьич вздумал зимою отправиться в Петербург, откуда ему писали, что на его дом есть покупщик.

Чтобы Поля не соскучилась одна в имении, он привез ее в Плеснеозерск. Родная его сестра, Наталья Игнатьевна, жила уже около трех лет в Плеснеозерске. Муж ее служил там. Наталья Игнатьевна была одна из тех откровенных и честных натур, которые питают непреодолимое отвращение ко всякой низости, лжи, обману и тем мелочно гаденьким проделкам, которые проходят незамеченными. По доброте своей души она избегала случаев высказывать горькие и резкие истины, когда ее о том не просили, но зато неуклонно действовала по своим убеждениям, не обращая ни малейшего внимания на то, скандализировалось этим общество или нет. Вообще она не любила плеснеозерцев и держалась от них в стороне; петь с ними одну песню ей было незачем. Муж ее был начальником отдельной части, и подставлять ему ногу на служебном поприще добрые люди не могли.

Наталья Игнатьевна имела порядочное состояние, но не видела ни малейшей необходимости давать обеды и балы. За все это плеснеозерцы ненавидели ее и приписывали ей разные дурные свойства, в том числе гордость и скупость — недостаток русского хлебосольства. Особенно негодовала на нее m-me Травнинская. Она никак не могла простить того, что Наталья Игнатьевна не хотела примкнуть к ее штату. Такой недостаток субординации нетерпим русскими дамами вроде m-me Травнинской. Но Наталье Игнатьевне было не до нее. У нее было двое детей, которых она страстно любила, муж, которого она могла уважать и который симпатично сроднился с ней в понятиях и взглядах на жизнь и людей. У нее было множество книг, хороший рояль, чудный голос, словом, полная жизнь мысли и чувства. Брата Наталья Игнатьевна любила горячо. Его житейские неудачи жестоко огорчали ее. Каждое лето она ездила с детьми в его имение. Здесь познакомилась она с Полей и полюбила ее вдвойне и за то, чего Поля стоила сама по себе, и за привязанность к брату. Поля была благодарна Наталье Игнатьевне, но, слыша отзывы о плеснеозерском обществе, не хотела компрометировать ее и обыкновенно уезжала осенью в Петербург, не заехав к ней. В эту последнюю зиму, с которой мы начали наш рассказ, Николай Игнатьич насилу убедил Полю остаться без него в Плеснеозерске. Здесь Наталья Игнатьевна не оставила Полю в покое, и она волею или неволею должна была перешагнуть порог ее дома.

Мы видели, что по этому случаю m-me Травнинская составила комплот и все плеснеозерские дамы без изъятия примкнули к нему.

Через несколько дней после завтрака у Егора Петровича Счетникова, описанного в начале нашего рассказа, разнеслась по городу весть, что Николай Игнатьич болен. Известие это подтверждал в каждом доме, куда появлялся, знакомый уже нам доктор, лечивший больных по таксе. Он лечил и Николая Игнатьича.

На улице под окнами больного постлали солому, и любопытнейшие из плеснеозерцев по нескольку раз в день проходили мимо его дома, заглядываясь на опущенные шторы. Вскоре пожилой доктор на вопросы плеснеозерцев о состоянии здоровья его пациента стал отвечать, насупив брови и пожимая плечами, что болезнь принимает очень неутешительный оборот, что вся организация сильно расстроена и прочее.