Марко Вовчок - Свидание

Наталья Игнатьевна в самые первые дни после смерти брата высказала Полиньке желание, чтобы она осталась у ней.

— Ты будешь моей сестрой, — говорила она. — Ты поможешь мне воспитать моих детей.

Полинька отказалась. Она знала, как неумолимо нравственны плеснеозерцы, и не хотела давать им повода к толкам насчет Натальи Игнатьевны. Отказ ее огорчил Наталью Игнатьевну, но она надеялась, что ей удастся еще уговорить Полиньку. Она знала, что Полинька совершенно одинока, и думала, что когда пройдет первая вспышка отчаяния и она будет в состоянии размышлять, то ее соблазнит перспектива жизни в семействе, которое любило ее и с которым породнило ее одно общее чувство. Но Наталья Игнатьевна ошибалась.

Настала весна. Снег совершенно исчез на улицах, солнце сияло ярче и грело, деревья стали опушаться. Полинька съездила с Натальей Игнатьевной в усадьбу покойного, пережила снова там в несколько часов все ощущения минувшего счастья и невозвратной утраты и с этого дня стала поговаривать об отъезде. Наталья Игнатьевна всеми силами старалась отговорить ее от этого намерения.

— Куда же ты поедешь? — говорила она ей.

— В Петербург.

— Но что ж ты будешь там делать?

— Не знаю. Но если буду жить, то буду и делать что-нибудь, — отвечала Полинька с болезненной усмешкой.

— По крайней мере, подожди еще хоть до осени. Ты больна теперь, ты не можешь ехать.

— Тетя Поля, не уезжай. Я не хочу, чтобы ты ехала, — прибавляла четырехлетняя дочка Натальи Игнатьевны и, вскарабкавшись на колени к Полиньке, обвивала ее за шею ручонками.

— Если вы не хотите с нами остаться навсегда, — говорил муж Натальи Игнатьевны, — то все-таки мы вас теперь не выпустим. Это непростительное безрассудство. Вы еще слишком взволнованны. Вы можете расхвораться дорогой. Поживите с нами, успокойтесь, обдумайте хорошенько свое положение и тогда уже поезжайте не на авось, а с каким-нибудь определенным планом, как вам устроиться.

— Мы ее не пустим! — восклицал, заслышав этот разговор, бойкий сынишка Натальи Игнатьевны и, перестав бегать лошадкой или играть в мячик, подбегал к Полиньке и приговаривал: — Ведь ты ее, папа, не пустишь ехать? Катя не хочет, и я не хочу, и мама тоже не хочет. Не пускай, папа.

Подобные разговоры, часто повторявшиеся, начинали понемногу колебать решимость Полиньки. В Петербурге ей было решительно нечего делать, и если существовала еще нить, связывающая ее с жизнью, то как ни тонка она была, но находилась именно в этом семействе. Дни проходили за днями. Полинька сознавала, что лучше поступит, если уедет из Плеснеозерска, но у нее недоставало духа вырваться из среды людей, которые принимали в ней такое живое участие.

Между тем плеснеозерцы делали свое дело. На святой ни одна из дам не завезла своей карточки Наталье Игнатьевне [164] То есть нанесла визит в течение пасхальной недели. . Встречаясь с ней на улице, они или вовсе не кланялись с ней, спешили отвернуться, или кланялись с самым смущенным видом. Мужчины при встречах с ней старались изобразить на своих физиономиях что-то вроде тонкой полуулыбки. В гостиных между дамами вошел в большую моду разговор вполголоса насчет странного и совершенно неприличного сближения Натальи Игнатьевны с Полинькой. M-me Травнинская позволяла себе говорить о нем во всеуслышание, приправляя свои речи французскими восклицаниями, изъявляющими негодование и ужас. Наталья Игнатьевна не обращала на это ни малейшего внимания. Это крайне бесило плеснеозерцев и они решились во что бы то ни стало заставить ее живо почувствовать их негодование. Они избрали для этого самые остроумные, самые честные средства. Городской почты не существует в Плеснеозерске, но плеснеозерцы ухитрились.

В одно прекрасное утро Полинька получила из Москвы, где не знала решительно ни одной души, письмо, наполненное нравственными сентенциями и советами оставить семейство, в котором жила, и город, бывший свидетелем ее безнравственного поведения. К советам прибавлялись угрозы. В письме было прямо сказано, что если Полинька останется в Плеснеозерске, то должна ждать себе на каждом шагу оскорблений, которые заслужила, скандализируя все общество.

Мы знаем достоверно, что это письмо было написано в Плеснеозерске и что его писала не женская рука. Знаем также и то, что оно было написано в угоду m-me Травнинской, как самой влиятельной особе в городе.

Она на следующий же день собралась ехать в Петербург. Наталья Игнатьевна не смела уже уговаривать ее остаться. Она боялась, чтобы в самом деле Полинька не подвергнулась в Плеснеозерске незаслуженным оскорблениям. С отчаянием в сердце простилась Полинька с приютившим ее семейством и, больная, оставила Плеснеозерск.

Дальнейшей ее истории мы не будем рассказывать: она выходит за черту нашей повести. Дело в том, что плеснеозерцы совершили подвиг высокой добродетели. Они вынудили больную и глубоко страдающую женщину, которая не сделала им ни малейшего зла, которой житейское положение вытекло из роковых обстоятельств, бежать от них из среды семейства, которое приютило ее и которое одно только в целом мире могло быть истинным для нее приютом, где любовь, попечения и симпатии к ее горю облегчили бы ее безотрадную жизнь.

И это совершило общество, в котором пьют тосты и говорят спичи в честь человечных идей. Конечно, в этом же обществе пишут и анонимные письма, но это совсем другая статья. Спичи говорятся во всеуслышание, а письма пишутся втихомолку.

Гроза только что прошла. Солнце, еще высокое и знойное, выкинуло столбы огней над упавшей тучей; городские строения синели в полутьме запоздалого, оторванного облака; поле, которое начинается от заставы, все в искрах, мокрое, теплое, еще не расправило своей молодой травы; на ее зелени чернела узкая дорога, уходя вдоль по пригорку, где виднелись тоненькая колокольня, белая ограда и дальше — роща, уже густая и темная.

В этой роще было жилье, что-то вроде выселок: избы, сарайчики и на более видном месте небольшой дом с цветничком и балконом, обращенным в сторону дороги и города. Над балконом был навес; после дождя можно было выйти подышать воздухом, посмотреть вдаль, показаться проезжим и прохожим, которым всегда приятно что-нибудь увидеть.

Дверь из комнаты отворилась; на балкон вышла дама, одетая по моде, очень узко, по-летнему — бесцветно, кроме широкого алого банта, который резко выдавал бледность ее лица и бледность ее волос, уложенных пышным шиньоном. Она была невысока ростом, худощава, заметно стянута и немолода. Она прищуривалась, грациозно заслоняясь рукой от лучей солнца.