Марко Вовчок - Свидание

— О, поэт!

— Чувствую, чувствую — не по летам! Но объясняйте же!..

— Где вы? Точно — на свечном заводе, обращенном в дачу.

— Как это?

— Но в нынешнее время даже провинция понимает необходимость дач. Чиновники и те нанимают для своих семейств избы по деревням…

— Но что ж это! Это — скука.

— Конечно. Но одним летом, верстах в двух отсюда, было прекрасно; целая компания дачников, кумысное заведение, минеральные воды…

— Вот как! В деревне?

— Да. Я жила там, пила кумыс. Все было: маленький клуб, галерейка; танцевали, даже театр был.

— Неужели?

— Петербургский житель не верит! Был. Заезжая труппа! Пели нам Оффенбаха [167] Оффенбах Жак (1819–1880) — известный композитор, автор более чем ста оперетт. .

— Конечно, плохо?

— О, напротив, очень мило. Фейерверки, катанья. Из города множество приезжало. Содержатель клуба для удобства завел свои линейки, вроде дилижансов…

— Это прошлым летом?

— О нет, три года назад. — «Прошлым летом»… было не до того. И притом в городе было много удовольствий, благотворительные гулянья на бульварах, аллегри [168] Аллегри — маскарад, бал, вечер с лотереей. , сборы, пожертвования…

— Да, частным антрепренерам, конечно, уж нечего было рассчитывать. Но здесь у вас пустыня.

— Что ж делать.

— Вы — одна жилица?

— Кто-то живет еще там, далеко, в роще. Здешний хозяин — купец, церковный староста…

— Следовательно, Оффенбаха не допустит.

— Ах, нет! Но, видите, домик он отделал. В роще бывают пикники, самовары; есть нечто вроде гостиницы…

— Где можно найти приют не для музы…

Оба засмеялись.

— Но для моей особы на ночь, — добавил литератор. — Я желаю пробыть у вас как можно дольше.

— Вы найдете приют у меня.

— Я обеспокою вас.

— Что за церемонии!

— Grand mersi.

— Мы так давно не видались. В последний раз… Боже, скоро восемь лет! Зимой семидесятого, в Петербурге, и то всего несколько минут; встретились в опере…

— Да. И вы так спешили уехать.

— На другой же день я уехала. Невозможно было — дела: наследство, и притом я была в трауре. Тогда умер мой брат…

— Да, да, да… А вы получили наследство?

— Получила. Но после этого я была еще в Петербурге два раза, искала вас…

— Позвольте, когда?.. Ах, я был за границей!

— Оба раза? — возразила она с легким упреком. — Я вам писала по городской почте…

— Не получал! Это — недоразумение…

— Разъяснять уже поздно. И теперь что ж? Только судьба…

— Судьба — умница; она подслушивает наши желания…

— Ну, бог вас простит!

— Вы милейшая; вот такие женщины… Ну-с, что же наследство? Порядочное?

— Да, деревня.

— Почему же вы не там?

— В деревне? В нынешнее время? Помилуйте. Только идеалист, лирический поэт может вообразить возможность житья в деревне теперь, когда… Помилуйте, мы вконец разорены! Там, кто только может, тот с нас тащит, самоуправство, воровство, кабаки.

Александра Сергеевна спохватилась и замолчала. Это, кажется, уж слишком реально? Что же, он хотел реального… И еще так обидно: как будто уж с провинциалкой ни о чем другом и говорить нельзя. Конечно, это разнообразнее, разговор стал и живее и… словом, легче. Но надо же было подвернуться этому вопросу — деревне! Лет пятнадцать назад она жила у бабушки, в далеком городишке, и туда вовсе не своей волею явился Алтасов. Было очень скучно. Они познакомились, много говорили — время было такое! — «исповедовали» вместе… что-то непохожее на то, что она сейчас сказала… Правда, Александра Сергеевна сознательно и бессознательно давно рассталась с этими «иллюзиями», но Алтасов-то, может быть, еще не расстался. Он еще недавно печатал о «чарующей гармонии», о «светлых образах» — правда, он говорил о прошедшем, но кто ж его знает, какие у него иллюзии теперь? И вдруг так неосторожно сорвалось с языка…

И без того все-то удовольствие какое-то «скрепя сердце»: приехал — занесло его проездом; остался, потому что нет поезда…

Александра Сергеевна отмахивалась от этих размышлений и покорялась, как девица, уже не раз испытавшая необходимость подобной покорности. Все-таки лучше, чем ничего. Все-таки вот гость, и петербургский, и литератор, и ночует у нее в доме — говори, кто что хочет! Ах, боже, неужели уж так всех и слушать! Отлично! Вот и умна, что всегда одета с утра, не распущена по-провинциальному. Но и вообще, что же особенно провинциального? И склад, и понятия — уж, кажется, вполне порядочного круга; уж очень он будет разборчив, если что найдет… Только вот сорвалось о деревне. Но и о деревне какой же образованный человек нынче думает иначе?

Алтасов между тем улыбался.

— Дорогая моя, — сказал он, подавая ей руку, — я вижу, вам тяжело выговорить старому другу, что мы оба вместе были жестоко молоды и… глупы. Да?.. Ничего. Свидетелей нет: сознаемся вместе.

Александра Сергеевна передохнула, впрочем еще не совсем понимая.

— В какую прелестную пору жизни мы узнали друг друга, — продолжал Алтасов, — полные веры, полные надежд! Мы были не безумное «молодое поколение», но сильнее его: я — раненый боец, вы — самоотверженная женщина!

Александре Сергеевне мелькнуло, что в ту эпоху ей было за тридцать, и никто не сватался, и у бабушки было очень скучно…

— Мы верили, надеялись и… обманулись, — продолжал он. — Обыкновенная история. Мы не первые. Мы платимся за свое заблуждение страшной усталостью; что же, надо согласиться, многие поплатились и больше, — договорил он, слегка понижая голос.

— Да! — ответила Александра Сергеевна.

— Зато мы прозрели. Не будем неблагодарны, — начал Петр Николаевич серьезно, — и если в этом море житейском мы не разбились и не потонули, вспомним высоконравственное миросозерцание нашего великого поэта: «Нас было много на челне» [169] Начальная строка стихотворения А.С. Пушкина «Арион», символизирующего разгром декабристского восстания. . Уцелел один; он сушит на солнце свою белую одежду и поет… Образ-то какой! — вскричал он с восхищением. — Вот художник!

— Художник! — повторила Александра Сергеевна.

— Милая вы моя! — сказал Алтасов, опять пожимая ее руку. — Ну, рассказывайте же, рассказывайте, да аккуратнее: цифры и имена собственные. Как поживаете, как что. Теперь-то вы свободны, обеспечены.

— Да, я таки выдержала срок. Ах, эти житейские мелочи!

— Знаю, знаю.

— Они убивают! Что же? Ведь мы, женщины, бесправны; мы должны существовать на четырнадцатую часть. Ну-с, я и существую на оную — вы видели у бабушки, между тем как мой брат…

— Наслаждался жизнью. Это тогда говорили.

— Я говорила? Никогда!

— Не вы, не вы. Я слышал. Он был некогда ополченец, ваш брат? Потом жил безвыедно в деревне?

— Да… принужден был жить.