Марко Вовчок - Свидание

— Ах, видала! — говорит она. — Я была в лесу, пошла и пошла очень далеко, туда, под любчиковские левады. Шла себе, вдруг слышу: здравствуйте! Глянула — он! — не верю глазам… Не моя ли это дума стала передо мною? Он что-то говорит мне, а я ничего сразу в толк не возьму; только этот голос так приятно и страшно мне слушать…

— Что ж он тебе говорил?

— Кажется, спрашивал, отчего зашла я так далеко… отчего не весела?..

— Что ж ты ему сказала? — все спрашиваю я, а Маруся смотрит на нее пристально…

— Гуляю, говорю ему, я весела… Спрашивал, скоро ли мы будем в Любчиках?.. Говорил еще что-то, — да что в Красном церковь сгорела; что он был на ярмарке, вот когда мы в Любчики ходили в церковь, а его не было. Говорил, что скучно жить на свете… и проводил меня до самого нашего забора… шел рядышком со мной… Ах, спасибо тебе, вечер темный, и тебе, доля моя счастливая!

— Вот еще надо готовиться к новой свадьбе в Любчики Там немножко приударим, Маруся!

— Еще не знаю, — отвечает Маруся, — как матери угодно.

— Да как захочешь, так отпросишься. Уж как ей отказать в этом.

— Может быть, отпустит, — отвечает Маруся.

— Ты чего-то не весела, Маруся; пожалуйста, будем на свадьбе — развеселимся, ударим лихом о землю, — говорит Катря.

— Право, ты очень скучна, — говорю я.

— Голубка моя, — говорит Маруся мне, — я не скучна, а если бы и была печаль на сердце, так люди не разгонят!..

— Только тот разгонит, кого любишь, только тот утешит и развеселит, — отозвалась Катря.

— Полюби кого-нибудь, Маруся, — говорю в шутку.

Она ничего не ответила, посмотрела в это время в окно.

— Счастлива будешь, — сказала Катря.

— А полюбишь ли, Маруся?

— Не шути! — ответила она тихо.

Услышали мы голос Филипихи. Простились и пошли с Катрею домой. Какая она ласковая в этот вечер была! Я такую еще отроду ее не видала.

Катря ходила в Любчики к родне, будто бы за́полочи занять. Воротилась домой — лица на ней нет; так что отец, взглянувши на нее, спросил, где она была? И зачем? Если ты такая швея искусная, так старайся, чтоб не занимать по чужим селам. Кажись, найдется, на что заполочи купить. После этих слов отец вышел из хаты, закуривши трубку.

— Что с тобою, дочка моя? — тревожится, допрашивает мать. — Что ты вошла в хату белая, как белочек… Что с тобою, дитя мое родное?

— Ничего, мама, ничего.

— Где уж там ничего! Сокрушаешь ты меня, дочка!

Пришла Филипиха с Марусею. Мать с старухою завели разговор, а мы, девушки, поскорее в сад.

— Что же, Катря? — спрашиваю.

— Сегодня вечером он будет, придет ко мне.

— Как же тебе выйти к нему? Отец как раз дознается.

— Так что ж? Мне не выйти? Я не выйду к нему? Пусть слышит отец, пусть знает мать, я к нему пойду.

— Ну, если отец услышит, то впрямь не пустит, — говорю, — что же ты сделаешь, надо будет остаться.

— Я не останусь! Я пойду!.. Чего ты на меня напала, недобрая?

— Я тебя остерегаю, сестрица; где же я нападаю на тебя?

— Не надо меня стеречь; не нужны мне советники! Я вижу, что ты мне не прямая подруга; ты мне помочь не хочешь — я и сама все сделаю!

— Рано ты разгневалась на меня, сестрица, я и в совете, я и в помощи равно тебе подругою стану, что бы со мной ни было, если так уж тому надо быть.

Тогда она меня давай целовать, обнимать, ласкать и приголубливать.

Начали мы уговариваться, как отворить дверь и как ей выйти.

— Правда, Маруся, мы ловко придумали? — спрашивает Катря.

— Правда, — отозвалась она, сидя тихо, глядя в землю, как на могилке. Катря рассказала тут, как она в Любчиках была.

— Его мать сама меня кликнула, когда я шла по улице мимо них; такая ласковая, расспрашивала, не сватает ли кто меня?.. И он все поодаль стоит, не подходит, так мне горько стало! Я говорю, что в эту осень замуж пойду. Как я сказала, она даже вскрикнула: неужто! «Чему вы дивитесь, матушка?» — спросил он, подходя к нам. «Да вот она, душка моя, говорит, что осенью замуж идет!»

Я прощаюсь с нею — она вздохнула тяжело и говорит: «Хорошее, да не наше». Я вышла — слезы меня душат, готова была вернуться, сказать, что я соврала. Иду, ноги не слушаются, все тише и тише… остановилась — погляжу хоть на их хату! Вижу, он выходит из ворот… Я скорее своею дорогой, а что-то за плечи будто взяло, гнетет к земле, подкашивает ноги… Слышу близка его шаги, ничего не вижу перед собою, как будто на сердце моем кто ступает… Поравнялся: «Так поздравлять вас с нынешнею осенью?» Голубушки мои! Если я сама помню, как я ему во всем призналась, что я его одного люблю на всем свете… то умри я. Долго говорить нельзя было: все знакомые люди проходили по улице; он сказал, что ко мне придет вечером дослушать меня.

Как только наши уснули, я выпустила Катрю из хаты, а сама села, чтоб сон не клонил, да мне и не хотелось спать. Что такое? Нет да нет ее.

Как она мешкает! Думаю: хорошо ей там, так она и забыла про меня; а каково мне тут ждать? Каждую минуту бояться, что дознаются и, пожалуй, сгонят меня со двора… Такие-то люди на свете! Пришло на мысль все сиротство мое, что не помню я голоса своей матушки, нежного взгляда отца, как другие слышат и видят по всяк час, что живу я в чужой семье из милости: угождаю я — хорошо, а что не так, скажут: поди прочь. А свои дети и не угождают и не слушают, а их любят, как душу, нежат, голубят их… и теперь я лила слезы горькие; до чего мне прежде и нужды не было, — теперь захотелось того, на что-то надо стало…

Утираю слезы, подняла голову — как все грустно смотрит на меня, в окно уже рассвет синеет.

Осмотрелась, да и самой мне чудно стало, чего это я и по чему так сильно затужила? Разве я не знала Катри? Разве не знала, что она до света замешкает — да и кто бы, любя, спешил со свидания! И разве я сегодня только осиротела? Или вот сейчас бедна стала? Все это было горе старое, беда давняя, неисправимая! Усмехнулась я сама над собой, да и вышла навстречу Катре за ворота. За воротами еще долгонько ждала, пока она прибежала веселая, румяная такая, хорошенькая.

— А что, насмотрелась? Наговорилась?

— Все я ему сказала, все… Как же я люблю его, сестрица моя! Господи! Какой он хороший!

— А он что говорил?

— Еще спрашивает, очень ли я люблю его… Он придет завтра.

С того времени стали они каждый вечер видеться.

Бывало, иногда и я, провожая Катрю, увижу его в темноте — стоит как явор! В воскресенье или в праздник какой пойдем, бывало, вдвоем, будто погулять, в тихое утро, — а тут и он навстречу, и какой-то грустный.

Я и спросила однажды Катрю: вы с ним никогда не ссоритесь?

А Катря:

— Бог с тобой! Перекрестись! Да как с ним ссориться?

— Отчего же он все будто не весел?

— Такой всегда, — сказала она и задумалась… — «Ты грустен? — спрашиваю его. — Отчего, милый, ты грустен?» А он мне: «На свете больше печали, чем радости! Знай, мое сердце!» — «Да когда я знаю, что ты меня любишь, я забыла, что печаль живет на свете». — «Это, — говорит, — бог так дает только девушкам да певчим пташкам». Такой он, сестрица! И говорит и ласкает грустно, а за то мне он еще любимей, еще милей.