Марко Вовчок - Свидание

Подходим; людей, людей! И на улице, и вокруг хаты — негде иголки воткнуть. Кое-как мы пробрались, вошли в избу. Тут все наши девушки — здороваемся, друг дружку расспрашиваем… С молодой словечко перемолвили, пожелали ей всего, всего на свете. Стариков хозяев поприветствовали. А тут заиграла музыка; девушек, словно цветов, был полон двор. Вокруг парубки [26] Парубок — парень (укр.) . стояли как стена. И сколько их там было — одних сторонних, чужих! Куда ни обернешься, все на тебя незнакомые глаза блестят!

«Где же тот Чайченко? — думаю. — Где тот невиданный, неслыханный?» Да и гляжу исподтишка кругом, не узнаю ли я его меж другими?

— Боже мой! — прошептала, точно испуганная, Катря подле меня. Оглядываюсь — она стоит; вот словно как бы шел человек, не думав, не гадав ничего, да вдруг над пропастью очутился. Так она стояла, так глядела и, кажется, бедненькая, не видела вокруг света божьего! Я себе посмотрела в ту сторону. Между молодыми людьми, как клен меж осинником, стоял высокий, статный, чернобровый козак, в темной свитке, красным поясом перетянутый. Загляделась и я на него! Опомнившись немножко, спрашиваю:

— Не знаешь ли, Катря, кто это такой?

— Бог его знает!

— Не Чайченко ли?

— Нет… а может… не знаю…

Я к Марусе. Она задумалась, смотрит в землю.

— Маруся! Кто это вон там стоит? Чайченко?

— Да, он, — говорит.

Ну, вправду орел, вот молодец! Маруся только взглянула в ту сторону, где он стоял.

— Или тебе не нравится? — спрашиваю я.

— Хорош, — промолвила Маруся тихо.

— А Катря, кажись, совсем заколдована; хоть в могилу зарывай.

Маруся взглянула на меня строго и резко, точно старая ворожея, вымолвила: «Ты любовью не шути!»

— Да посмотри же, — шепчу ей, — какая она стала, будто сама не своя. — Взяла ее за руку и наклонила к Катре.

— Катря! — зову ее, а она как сожмет меня за руку: «Идет, идет! прямо к нам!» — шепчет мне, а сама как рыбка в сети, не знает куда деться. Чайченко остановился против Катри и пригласил ее танцевать. И она — эта смелая, огонь-девушка, как в испуге, побледнела, не выступает своей ловкой поступью, а как осужденная идет за ним.

— Маруся! Замечаешь? — говорю я, а Маруся только вслед им смотрит своим тихим и задумчивым взглядом.

Едва оставил Чайченко Катрю, все девушки так и прильнули к ней. «А что! — шепчут они. — Знаешь ли, с кем ты танцевала? Это Чайченко! Яков Чайченко! Что ж молчишь? Не по нраву, что ли? Или сильно поправился?»

— Да я порядком и не разглядела, — отвечает Катря, оглядываясь кругом, точно в дикой пуще очутилась. Иные простушки и поверили ей: «Да смотри же хорошенько, такого красавца еще и на свете нет!» А другие из-под бровей на Катрю посматривали.

А свадьба, как речка весной, разгулялась: танцы, припевы, музыка, бубны, поздравления, говор людской — столбом в небо идут! Чайченко со всеми танцевал. Брал и меня, и Марусю: какая попадется ему на глаза, ту он и берет.

— Он нас ни во что ставит, — обижались иные девушки, — берет танцевать и в очи не взглянет!

— Да он еще не огляделся! За что нападать на него! — заступились другие.

Меж танцами зашла речь у молодежи: хорошо ли на богатой жениться?

— Хорошо, если взять любую да милую, — отозвался Чайченко.

— Отчего тебе и не взять! — ответил ему Грицько Лепех, о котором шла молва, что он тайно любил теперешнюю молодую. — Тебя обидой не опозорят — ты сам богат.

— «Богат на заплаты, на частые слезы!» — промолвил песнею Чайченко, улыбаясь.

Заиграла музыка, снова танцы, разгул; Чайченко танцует больше всех. Правду ли он сказал или только пошутил — кто его поймет?

Мы все переглянулись. Много девушек примолкло и призадумалось.

Заря уже загоралась, когда мы возвращались домой. Маруся и Катря ни слова не проронили. Я заговорю: «Нет! Да!» — ответит Маруся. Ну, у нее всегда мысли бродят где-то в тучах, а Катря так и совсем не дает ответа. То вдруг быстро пойдет, опередит нас, то отстанет и задумается… Тут догнали нас парубки, и Чайченко между ними. Поклонились нам, доброй ночи пожелали, и Чайченко сказал: «Доброй ночи!» Какой у него голос дивный! И распознаешь его, и услышишь всюду, хоть бы при колокольном звоне. Катря едва слышно ответила им. Где же, бедная, твои шутки, твоя резвость?.. Страшно, право, что сталось с девушкой!

Воротились мы домой. Катря была печальна и взволнованна. Тревожится, поглядывает на нее мать: «Здорова ли ты, дочка моя?»

— Здорова, — говорит, — мама.

Через неделю после той свадьбы были у нас молодые, просили нас к себе в Любчики, мы и поехали всей семьей. Поехала и Филипиха с Марусей. Катря еще с вечера приготовила свой наряд; проснулась до света; да и спала ли она? Не знаю; скорей — нет. А мне все такие чудные сны спились в ту ночь! Видела я, будто выходим мы с Катрею и Марусею на какую-то большую дорогу, что по степям далеко тянется; а на степях и по дороге стоят, красуются все Чайченки, как две капли воды похожи друг на друга; Катря меня будит — я ей рассказываю. Как же она встревожилась, выслушав меня! «А что это значит? Как ты думаешь?» — приставала она ко мне.

— Это ведь воскресный сон: если до обеда не оправдается, то и ждать нечего.

— Боже мой! Боже мой! Какой страшный сон, — повторяет она. — Что же будет?

Заря занялась, и день забелел. Сидим мы с ней у окошечка. Она долго расчесывала и ладненько заплетала свои волосы, мягкие, густые и длинные. То ярко зарумянится ее личико и глаза как огонь заблестят, то снова побледнеет она, как мел. Рассвело. Вошли мать и отец в нашу светлицу; они думали, что мы спим еще. Начали сбираться. Рано выехали.

— Катря, — спрашиваю, — увидим ли мы там Чайченка?

— Не знаю, — ответила она и отвернулась.

— А хотела бы увидеть?

Не слышит.

— Катря! — повторяю. — Желала бы его увидеть?

Она как будто хотела усмехнуться, да не усмехнулась, а рассердилась. «Опостылели мне шутки», — проговорила она.

Во всю дорогу, о чем ни заведу речь, — не вяжется разговор: она то хвалит что-нибудь уж чересчур, то корит без милости; все у нее выходит или слишком хорошо, или совсем дурно. Вот приехали мы и в Любчики; у молодых съехалась еще только одна родня и приятели близкие — в хате было просторно. Первого увидели мы Чайченка. Сидел он против самых дверей. Старые люди гуторили; мы трое с Марусей, поклонившись, сели в стороне. Тихонько пересказала я Марусе свой сон. «Не чудо ли?» — спрашиваю. «У бога все чудеса», — ответила она и задумалась.

Между родственниками молодого сидела старушка в темном платке и в черной кофте — беленькая, чистенькая, небольшого роста, говорила она приличные, веселые речи, а взгляд ее был грустный. Она часто посматривала на Чайченка, а потом, невзначай будто, на нас. Сама редко начинала разговор, как старушки любят; а если кто обращался к ней — она так ласково, с таким участием отвечала, точно приголубить хотела. Слышим — кто-то сказал, сбоку, — то Чайченкова мать. Вот наступила и обеденная пора. «Что-то мой сон? — так себе, как туман расходится!»