Марко Вовчок - Свидание

— Да ну, иди, что ли, — прикрикнул на нее Василий.

— Ори еще, ори, неугомонный! — проворчала недружелюбно старуха. — Что нужно? Сказывай.

— Ишь ягода…

— Экой озорник! Все бы ему с нахрапу да с бранью!.. Проклято и чрево-то, носившее тя!

— Молчи и слушай, что буду говорить. Да уши-то подбери — слова не роняй, потому — повторять не стану…

— Полно те, полно! Сказывай, что?

— Ты Тихона знаешь?

— Это Кукшу-то? — переспросила она.

— Ну?

— Знаю — а тебе на што?

— Много у него денег?

— У Тихона-то?.. — Старуха затаращила глазами, и даже всю ее передернуло. — Много, так уж много, что и сказать нельзя.

Василий осклабился.

— Завтра все мои будут, — проговорил он утвердительно.

— Это как же?

— Больно долго сказывать, да и знать тебе не приходится… Только говорю: эвто дело спроворено!.. Таперича вся притча в тебе…

— Я тут твому делу — сторона! Я, брат, ничего знать не знаю, ведать — не ведаю… Это — дело зазорное. Я живу честно, и меня ты не путай, потому — я сама по себе! Меня, брат, не замай…

— Вишь, затараторила! — перебил Василий и, не обращая внимания на слова ее, продолжал: — Седни к ночи припаси лодку. Поставь ее во тутотка, у кирпичного склада, слышишь? И сама сиди у ней, потому чтоб привязана не была…

— Ишь ты! — промолвила старуха. — Чтоб я себя под эвдакое безобразие подвела! Да охрани меня бог, да эвтому ни в жисть не бывать!.. Нет, брат, отваливай — не на ту напал!

— Знаю я, какова ты есть! Небось не ошибся: знамши пришел.

— Ан ошибся…

Василий покосился на нее злобно.

— Дура, право слово, дура: прожила со ста, а ума не набралась!.. Гляди, вот это тебе в задаток, а опосля еще два серебра да матерчатый платок! Ну, шевели мозгами-то!

Старуха зашевелила губами.

Арина была странное существо. На селе все знали, что она день-деньской лежит на печи, а ночи напролет бродит по лесу либо, усевшись над рекой, поет старчески звенящим, как разбитое стекло, голосом не то канты [120] Канты — хвалебные песни (церк.) . , не то простые песни, слов которых никто не понимал. Полагали, что она колдунья, — и боялись ее; сам священник допускал возможность ее чар и никогда, даже в минуту интимности со своей попадьей, не говорил о ней. Всем памятно было — и немало тогда тому дивовались — как однажды в церкви божьей, в ту минуту, когда диакон густым басом выкликнул «об оглашенных», Арина грохнулась в судорогах и застонала благим матом. Ее почти замертво вынесли на паперть и решили миром, что в ней сидит «нечистая сила». Обеспамятовавшую старуху стали обкуривать ладаном, имеющим для «нечистой силы» действие касторового масла, стали отчитывать заклинаниями, кто какие знал, и уморили бы, наверно, если б не случилось тут дворового человека помещика Дурова, практиканта по цирюльной части. Он, к счастию, смекнул, в чем дело, и «отворил кровь» — то есть засучил рукава, ощупал на руке и натер какую-то жилку, натянул кожу, как на турецком барабане, и чикнул острым ножичком, тем самым ножичком, которым бывший соборный, а ныне сельский дьяк Афанасий Кириллович, по прозванию Крестовоздвиженский, завсегда чинит перья для молодой управительши, взятой из «благородного» пансиона и имевшей деятельную переписку с двоюродным, как уверяла мужа, братцем, каким-то уланским ротмистром. Арина поправилась; но с того времени все отступились от нее, предоставив кормиться чем и как хочет, и прекратили совершенно дачу месячины, которою пользовалась до нового положения от господ, а потом от сельского общества. Некоторые, из самых набожных, встречаясь с нею, даже отворачивались и плевали ей вслед, творя крестное знамение…

— Ну, сказывай — можешь орудовать аль нет? — спросил Василий.

— А верны ли деньги-то?

— Да ты смотри у меня: языком в зубы-то попусту не толкай! Не то я те глотку-то законопачу…

— Уж положись во всем на меня. Давай задаток-то, зелье расканальское!..

Василий бросил ей деньги и отвернулся.

Старуха налетела на них коршуном.

— У кого станешь лодку брать? — вдруг спросил Василий, не оборачиваясь.

— У кого ж? У Ермолайча, вестимо! Больше не у кого…

— Спросит: зачем?

— А я скажу: на ту, мол, сторонку — хворостку набрать, по бедности…

— Ладно. Ты и ступай — покажи вид, а сама, отплымши, вертай к кирпичам.

— Уж сама я знаю.

— Ну, знаешь, то и ладно! А таперича поди неси «терентьича».

— Это что ж такое?

— Ай не знаешь? — насмешливо спросил Василий.

— Отродясь и не слыхивала!

— Ну, значит — дура! Полштоф неси, значит.

— А деньги где?

— Так возьми. Завтра, мол, получка будет…

— Не даст. Этот черт-шельмец, хоть убей, не даст…

— Али задолжала? — дразнил ее Василий.

— Есть маненько, — созналась старуха, хихикнув.

— Ну, проворь, а чтоб вино было, потому — я без вина не могу!

Арина пошарила в сенцах, сунула под мышку пустую сткляницу и поползла на село. Василий, переждав немного, вскочил на ноги, потер руку об руку, осклабился и опять развалился на полу.

— Знатно обтимошено дельцо! — проговорил он и ударил кулаком по тулупу, на котором лежал.

Тем временем рассвело совершенно. Волга засеребрилась чешуйчатой рябью, и вся нагорная сторона ее вдруг облилась золотыми лучами выглянувшего солнца. Все зачиликало, зазвенело, зажило вседневною жизнью. Я встал, потихоньку добрался к шалашу, где оставалось ружье, и ушел в лес. Охота в этот день была неудачная. В болоте, которое мне похвалили, дичи почти не водилось: две-три пары гаршнепов да одного засиротелого бекаса — вот все, что я принес. Так-то приходится разочаровываться и во всем остальном — хваленом!

К вечеру, когда я возвращался в город, небо кругом обложилось тучами, и ночь ниспала темная, непроглядная. Ветер так и рвал в поле, так и гнул высокими ветлами, насаженными по большому тракту, словно пытаясь их выворотить с корнем; волны, клубясь и пенясь, бежали одна за другой вниз по реке, вспрыгивали на песок и, отхлынув, росли валами. Издали, со стороны скрывшегося за мраком села, долетал еще кое-когда мерный звук колокола и замирал далеко-далеко над взыгравшейся рекой… Я шел по берегу в том месте, где крестьянские конопляники, прерываясь канавой, завершали и усадебный надел. Далее на обе стороны раскидывалось уже поле — просторное, чистое поле. Я подходил к этой канаве, когда из нее вдруг выставилась чья-то голова, осмотрелась и опять спряталась. Немного погодя опять шелохнулись конопли, кто-то проворно перебежал мне дорогу, перемахнул через низкий плетень и исчез в тени крайнего двора. Потом все пропало и затихло — темно и непогодно — только ветер жутко разрывается на просторе… Там опять мелькнуло что-то, и чья-то тень появилась в ту же минуту на крыше задней закуты, завершенной не тесом, как передняя изба, с которой была в одной связи, а закорузлой соломой, кое-как наметанной и подпертой жердями.