Марко Вовчок - Свидание

«Уж не тот ли молодец?» — подумал я и окликнул, но, как бы в ответ, он нагнулся, торопливо разгреб пролаз и спрыгнул на чердак. Слышал я еще, как кто-то спросил:

— Ты?

Кто-то сказал: «И где?», но там уже ничего не стало слышно — грянул раскатистый гром, брызнула ослепившая на минуту молния, и припустил такой ливень, что трудно было устоять на ногах. Я прикрыл, как мог, полой ружье, нахлобучил фуражку и стал высматривать приюта. На мое счастье, последовал вторичный удар, озаривший мгновенно окрестность, — и я мог явственно рассмотреть в нескольких шагах от меня бревенчатый новенький сруб с просторным крылечком, который тотчас же узнал. Это был кабак «Березовая грива», где не раз во время охоты приходилось ночевывать, и хозяин был, следовательно, свой человек, хоть и брал всегда втридорога. Но дойти было не так-то легко: кабак стоял на горе, а ноги ехали под гору; подашься на шаг вперед и только утвердишься — шага на полтора съедешь вниз… А дождь так и поливает, ветер так и сшибает с ног… Насилу-насилу добрался!

В закопченной, прогорклой горнице я застал обычных посетителей: сельского дьячка в лаптях и косичке, похожей на мышиный хвостик, того самого Афанасья Кириллыча, что мастерски чинит перья, да осоловевшего мужичка, его, вероятно, закадычного друга. Оба они сидели друг перед другом и молчали. Крохи черного хлеба и обглоданные остовы копченой рыбы валялись перед ними. На столе было налито, около них наплевано. Молчали они с особою любовью и только изредка обводили друг друга мутными, мигавшими глазами. Наконец пономарь решился первый прервать молчание.

— Как погляжу я на тея, — начал он костенеющим языком, — дрянь ты человек есть, право слово! Баба, как взять! Прилунилась беда — он и нюнит! То есть ни малейшей интриги нетути в тее!

— Напасть! — проговорил тот и покрутил головой.

— Напасть? Эка, подумаешь, напасть: жена во люди пошла!.. Да плюнь ты на все это дело, братец, плюнь и разотри! Ну ее к дьяволу; пущай себе шляется, яко в писании сказано: воздадим врагам нашим и отпустим прегрешения.

— Хорошо тее трактовать по писанию-то, потому — не твоя она! Запречь бы тея в эфту сбрую-то, небойсь крякнул бы!

— А вот и крякнул бы! — воскликнул пономарь, завозившись своим сухопарым телом. — Как же! Держи карман шире!.. По-моему, вот как: она на сторону — и ты на сторону; она полюбовника завела — ты десять.

— Тее смехота одна, — промолвил тот и уткнулся носом на согнутый локоть. Пономарь поглядел в темный угол, плюнул в сторону и опять поглядел. Он с минуту перегодил.

— Рази уж больно зазнобилось, ась? — спросил он сладеньким голоском и сощурился. — Ну, это дело дрянь выходит — бросить надоть, пренебречь… — Он опять сплюнул.

— Так уж зазнобилось-то! — воскликнул товарищ. — Индо, братец, нутро повернуло! Так тея всего и претит, так и претит, словно с конопли. Эхва! Жисть моя, жисть расслезливая…

Пономарь не выдержал, тоже прослезился.

— Ну, жаль мне тея, а пособить нечем… Рай, вот что: брось ты житье свое — ступай «на построение» … Житье, братец, разлюбезное! Пойдешь в Казань примерно — очутишься в Новгороде, пойдешь в Москву, а попадешь, таперича сказать, в Тихлис. Ходи знай по белу по свету с книжкой — всюду тебе дорога! Разные страны увидишь; что концов дашь, одних сапог сколько истопчешь! А чуть где кабак али выноска — вались: знаешь, мол, отказу не будет, потому запрету на этот счет не дают…

Пономарь говорил с зажмуренными глазами; когда открыл их, собеседник храпел уже, изредка вздрагивая: его начинало мутить. Вскоре и оратор уснул тут же.

Из другой половины, где тоже был народ, слышались песни, видно, веселая компания заседала:

В это самое время ввалился мужик, весь измокший, перепуганный, и закричал на всю горницу:

— Пожар! Тихонов двор спалили!

Все бывшие в кабаке бросились на улицу. С колокольни ударили в набат; деревня всполошилась и сбегалась к крайней избе, из-под крыши которой пробился широкий язык пламени и лизнул вдоль по ветхому бревенчатому строению, в ту же минуту занявшемуся в нескольких местах. Ветер, усиливаясь постоянно, грозил всей деревне.

Мужики рубили где ни попало и закидывали крючья. Девки таскали воду, бегая с горшочками и ведерками на реку. Из барского сарая приволокли ржавую водоносную машину, на которую возлагали большие надежды, но она только цыкала, а кишка текла. Толпа охала, ахала и толклась в стороне; ребятишки кидались на горячие головни, старухи призывали «крестную силу». Афанасий Кириллыч, еще на некотором взводе, повествовал им, что «вот точинно такой, сказано в писании, будет огнь вещный, уготованный диаволу и аггелам его…», но его никто не слушал и продолжали ахать да охать. Один Тихон, хозяин двора, ничего не подозревая, продолжал храпеть на полатях во всю носовую завертку. Его насилу растолкали. Очнувшись, он прямо бросился в закуту, сквозь дым пробрался к трубе и припал к земле…

Как только разметали крышу — пожар унялся; пламя, не встречая сопротивления, упало, стало понемногу гаснуть и вскоре совсем иссякло, только кое-где еще покуривался смрадный дымок, но уже совершенно безвредный: опасность миновала. Тогда спохватились о самом Тихоне. Бросились искать; шарили, кликали — напрасно.

— Сгиб человек, — говорили в толпе. — Спалился, сердечный!

Но кому-то удалось набрести на него в закуте. Он все стоял на корточках у трубы, где были зарыты его деньги. Денег, конечно, не было, как не было и лица на Тихоне, когда его оттуда вывели. Он рвал на себе волосы и бился кулаками в грудь, но не говорил ни слова.

— Рехнулся, родинький! — повторял народ. — Совсем рехнулся! Эко, подумаешь, окаянное-то наваждение! Деньги-то что значит! А все за грехи за наши за тяжкие!..

— Истинно! — подтверждал Афанасий Кириллыч. — И в писании так сказано: «аще бо сотворити…»

В это самое время Тихон, до того понурливо стоящий, вдруг рванулся вперед и проворно вскарабкался в закуту. Он снова припал к трубе и стал царапать ногтями землю, прилегшую плотным слоем. Сухие пальцы его работали без устали, а глаза горели, как у волка… Вдруг он вскрикнул и захохотал: руки его толкнулись обо что-то звонкое. Нащупав впотьмах, он вытащил сверток из затрапезного лоскута и крепко прижал его к себе, дрожа как в лихорадке. Тихон ожил, что-то заговорил — но его никто не понял. В этом лоскуте были зашиты серебряные рубли незапамятного чекана, давно исчезнувшие в обращении, — видно, Василий до этой казны не дорылся и унес одни бумажки, хранившиеся сверху. Я говорю — Василий, потому что улика прямо пала на него: несколько дней сряду, сказывали, таскался он по селу, а он зря шляться не станет, такая уж отпетая зародилась голова! Не знали только, отчего пожар случился? Он ли подпалил, или громом сожгло?