Марко Вовчок - Свидание

Болото попалось сплошь покрытое кочкарем и смешанным лесом, развеченным [131] Развеченный — помеченный вехами. беспрерывными просеками и частыми порубками. В таких местах преимущественно водятся рябчики, за которыми в то время года (в конце июля) охотятся на манок , род дудочки, смастеренной из тростника или простого гусиного пера, подражающей пискливому голосу самки. На него, откликаясь издали, молодые выводки бегут по земле, если трава невысока, или садятся на дерево, под выстрел. Охота, как видите, самая сибаритская: сиди да попискивай, а дичь сама подойдет! Требуется только сноровка стрелять с накидки прямо, потому что рябчик, по скромности, не имеет привычки дожидаться флегматического прицела и иногда подкрадывается с осторожностью лондонского гарротера [132] Гарротер — грабитель (исп.) . .

Пары две, однако, лежало уже в моей сумке, когда в лесу постепенно стало свежеть и смеркаться; но дорога еще явственно виднелась своими глубокими коминами и оттисками некованых копыт на подстывшей грязи. Она-то и вывела меня в поле, безмолвное и неоглядное, с туманом, волнующимся над высокими, дозревающими хлебами. Тут, немного в стороне, в тени опушки стояла крашеная тележка парой, в наборной сбруе, но без седоков. Коренная, закрыв глаза и повеся губу, сонливо обмахивалась хвостом, а пристяжная, заложив уши, пощипывала низкую траву или вскидывала мордой и фыркала со скуки. В кустах слышался треск и шелест, кто-то там возился и ломал сучья: упругая ветвь вдруг пригнулась к земле, потом быстро полетела вверх, на прежнее место… Я подошел: малый лет двадцати, курносый и подслеповатый, совсем выползая из обкороченного сюртука, тянулся за орехами. На нем была фуражка какого-то английского покроя, доставшаяся, вероятно, по наследству от барина. Завидя меня, он глуповато засмеялся и старался прикрыть карманы, битком набитые кислыми гроздьями еще молочных, необъядрившихся орехов. Я узнал в нем куроедовского лакея.

— Ты с кем?

— А со Львом Миколаичем, — ответил он, выплюнув шелуху в руку, — мы и к вам заезжали! Не застамши вас дома, и записку оставили… Барин говорят: пусть бы потешился!..

— А где он?

— Вот тама — пошли волков подвывать… И Архип Матвеич с ними! Сказывали, больно много волков по эту сторону показалось: у пастуха ненашевскаго третьевось теленка зарезали… То вот мы и приехали, чтобы перестрелять их всех!

— Да где же они?

— Вота идите по этой тропке, все по этой — разом их нагоните. Тама выдет эдакая примерно колдобина, то они у ней беспременно и находятся, потому — туда больше волки пить повадились. Ружье-то, коли стрелено, оставьте здесь, потому — чтоб пороха не учуяли…

Оставив ружье и сумку в тележке, с одним прутиком в руках, воротился я в лес, уже совершенно охваченный темнотой. Я шел осторожно, затверживая на случай отступления дорогу и прислушиваясь к чуткой тишине, водворившейся вместе с ночными тенями; шел уже добрую версту, пока наконец не выбрался к колдобине, о которой упоминал парень. То была широкая яма, задернутая по края зеленоватой тиной и распространяющая какое-то гнилое, болотное испарение; сосны, обступавшие ее, таращили свои сухие, безлиственно помертвелые сучья и жались друг к дружке, словно отстраняясь подальше от гнилой ямы. Травы кругом не росло, и на черном, вязком грунте хранились перепутанные звериные следы, пропадающие в лесу; все было угрюмо, мрачно и безмолвно, а ночная темень еще усугубляла тоскливое, неприятное чувство. Но представьте мое положение, когда вдруг, шагах в пяти, не более, поднялся ужасающий стон, протяжный-протяжный, словно вырвавшийся из-под земли и потрясший отрадное безмолвие, водворившееся окрест! Я в жизнь не слыхивал ужаснее этого голоса, дикого и нечеловеческого! Волос становился дыбом, но, повинуясь какому-то бессознательному движению, почти безотчетно пошел я прямо на него — так было сильно его призывающее стенание!.. В темноте выдались два пятна: одно — светлое, другое — темное; светлое, склонясь к земле, стонало; темное стояло подле и махало мне руками… Я насилу догадался, в чем дело. Это был Куроедов, а рядом с ним Архип, удельный мужичок-охотник, мастерски вывший по-волчьему. Махал он мне для того, чтоб я не вздумал громко говорить или шуметь.

— Завтра — облава, — шепнул он мне, — послушаем, сколько их тут отзовется!.. Только штт!

В это время Архип, оборвав коротко последний звук, умолк, и эхо, дрожавшее вдали, тоже упало: мертвая тишина сомкнулась мгновенно в ночном, робком воздухе. Охотник, не вставая с колен, долго прислушивался все в одну и ту же сторону и вдруг махнул нам локтем.

— Слышите? — не удержался Куроедов, тоже прислушиваясь.

Но невозмутимо тихо было кругом, и ни один звук не тревожил ночного покоя.

— Ну-ка еще, повой еще…

Архип опять припал к земле, зажал пальцами нос и верхнюю часть рта, зажмурился и завыл тем же ужасающим стенанием. Когда он кончил, издали откликнулось несколько точно таких же звуков, постепенно приближающихся ближе и ближе, слышался шорох и хруст бега… Куроедов дернул меня за руку и осторожно, без шума, побежал из леса, Архип вскарабкался на дерево.

Немало-таки времени дожидались мы у тележки, пока наконец он явился.

— Ну что? — спросил Куроедов.

— Ничего — прибегли!

— Много?

— И боже мой! Штук сорок!

— Ну, уж и сорок?

— Нет, пра, много! Сорок — не сорок, а волков с пять было!.. Прибегли это, знаешь, да все-то около дерева шныряют: чуют тоже, что люди были! А головы-то поднять не могут — а я-то тамо посиживаю…

— Верхнего чутья нет, — посмеялся Куроедов.

— Нет. Станова кострица мешает: ни головы поднять, ни обернуться… Кабы таперя ружье было — двух бы одним зарядом уложил!

— Ну, уж и двух?

— Нет, пра, уложил бы… Двух — не двух, а одного беспременно бы! Сижу, знаешь, да таким манером примеряю, так бы и гроханул! — При этом он пояснял жестикуляцией: вытянул правую руку, а левую приложил к прищуренному глазу (он был левша) и нацелился пальцами: — Так бы и гроханул, пропадай моя!

Мы въехали в село, где положено было заночевать с тем, чтоб на рассвете начать облаву. Оно находилось верстах в десяти от нас, на самом шоссе. Высокий мост, которому — в скобках сказать — суждено было каждогодно проваливаться, соединял обе части крестьянского порядка, пересеченного глубоким оврагом с ручьем, неслышно бежавшим по зеленому дну в тени дуплистых ветл, нагруженных галочьими гнездами. Во всех избах горела еще лучина, освещая улицу во все три запотелые оконца. У одной из них Архип соскочил на рыси.

— Куда, любезнейший? — придержал его за полу Куроедов.

— Дело есть — кума у меня тута! — подмигнул охотник.

— А как напьешься? Завтра тебя собаками не сыщешь!