Марко Вовчок - Свидание

— Может ли это быть? — воскликнула она с негодованием.

— Разумеется, она! Чему ж тут удивляться, — сказал помещик. — Разве у этих женщин есть стыд, есть совесть?

— Но послушайте! — продолжала восклицать m-me Травнинская. — Как же это можно? En plein jour [155] Среди бела дня (франц.) . , — прибавила она, обращаясь к дамам.

Дамы ответили единодушною одобрительною усмешкою.

— Это еще ничего, ваше превосходительство, — сказал пожилой доктор, — еще не то будет. Эта особа скоро сделает визиты нашим женам. Помилуйте, отчего ж ей и не ездить с Николаем Игнатьичем пред лицом всего города, когда Наталья Игнатьевна взяла ее под свое покровительство, а мало того что принимает ее у себя, так и везде ездит с ней.

— Этого не может быть, это неправда, — ответила запальчиво m-me Травнинская.

— Да когда ж я докладываю вам, что сам видел своими глазами. Третьего дня иду я, а они обе у овощной лавки из экипажа выходят.

— А я на прошедшей неделе застал ее у Натальи Игнатьевны, — прибавил брюнет, — только не удалось поговорить с ней. Ушла.

— Да разве вы не знали этого, ваше превосходительство? Они частехонько прогуливаются вместе.

— Если б я это знала, — отвечала с достоинством m-me Травнинская, — то, поверьте, давно бы прекратила всякое знакомство с Натальей Игнатьевной. Сказать откровенно, мне Наталья Игнатьевна никогда не нравилась. Я всегда ждала от нее каких-нибудь эксцентричных выходок. В ней есть что-то слишком самоуверенное, слишком резкое. Эта женщина не нашего круга. Теперь я воспользуюсь этим случаем. На пасхе я ей не делаю визита.

— И я не поеду к ней! Я не поеду, — раздалось еще несколько дамских голосов, и громче всех голос m-me Счетниковой.

Егор Петрович и вся молодежь присмирели пред негодованием добродетельной и влиятельной барыни.

Наталья Игнатьевна подверглась остракизму, и ни один (из этих проповедников гуманности и прогресса, ни один из этих провинциальных чиновников не подал голоса в ее защиту, не попробовал вразумить m-me Травнинскую.

Толки о Наталье Игнатьевне и о Полиньке продолжались еще до тех пор, пока все общество стало разъезжаться и расходиться по домам.

Приезжий из Петербурга доктор, выждав удобную минуту, подошел к Егору Петровичу и спросил, что за особа эта Полинька, о которой так много толковали. С Натальей Игнатьевной он сходился уже ранее в обществе, а потому и не расспрашивал о ней. Егор Петрович в коротких словах сообщил ему все, что самому было известно о Полиньке, а известно-то ему было почти все, потому что на то и провинция, чтобы все знать. Сведения свои Егор Петрович, равно как и все общество, почерпал из любознательности одной пожилой вдовы. Как скоро появлялось в Плеснеозерске какое-нибудь новое лицо, вдова эта осведомлялась подробно об его имени, отчестве, звании и немедленно писала в Петербург к своим многочисленным агентам, чтобы они открыли в Петербурге следы его и разузнали бы всю подноготную. Порученья эти иногда увенчивались успехом… И таким образом вдова знала биографию всех лиц, перебывавших в Плеснеозерске, а уж от нее волей-неволей узнавал весь город. Само собою разумеется, что биографии эти не подвергались исторической критике, но за это никто и не взыскивал.

— Хорошо, — сказал доктор, выслушав все, что сказал ему Егор Петрович, — а Наталья-то Игнатьевна чем заслужила гнев этой барыни? Признаюсь, Егор Петрович, меня очень удивило то обстоятельство, что никто не сказал ни слова в защиту Натальи Игнатьевны. Давеча за завтраком вы сказали такой славный спич и явили себя таким усердным защитником женщин, что и от вас-то я ожидал красноречивого словца в пользу Натальи Игнатьевны и Полиньки пред m-me Травнинской!

— Что с ней толковать? — проговорил Егор Петрович, сморщась и махнув рукой. — Ведь вы не знаете, что это такое! Это барыня, саратовская помещица. Вот все равно, что это, — добавил он, щелкнув пальцем по столу. — Ее ничем не проймешь. За границей, я думаю, черт знает где не была и чего не видела. Ну, а поди толкуй с ней. Все равно что в стену горох. Да и правду сказать, — добавил Егор Петрович, значительно понизив голос, — Наталья Игнатьевна сама не права. Зачем ей компрометировать себя перед целым городом. Ну, хочет она покровительствовать Полиньке, принимай ее у себя, да и то втихомолку. Зачем же разъезжать с ней? Что ни толкуйте, как ни глупы общественные условия, но ведь они существуют еще пока. Их ни обойти, ни объехать невозможно. К нам не привились еще чисто человечные идеи. Наши взгляды еще не выработались. Мы не доросли еще до истинной гуманности. Все у нас брожение какое-то, ералаш, подземное царство. Положим, что мы с вами понимаем вещи, а попробуйте втолковать их таким господам, как Травнинская да Андрей Степаныч! Лоб о стену разобьете! Так как же женщине-то в таком обществе бравировать мне? Нет-с, вы поживите-ка в нашем Плеснеозерске, так и узнаете, что это за нора.

Красноречию Егора Петровича не было бы конца, но доктор воспользовался первою паузою, чтоб откланяться и уйти.

Мы также оставим надолго наших добрых плеснеозерцев и проследим шаг за шагом историю женщины, на которую весь город со всеми своими добродетельными дамами, нравственными стариками и молодежью, исполненною гуманных и светлых взглядов, бросил яркое клеймо позора и презрения. Мы расскажем вам историю Полиньки и посмотрим, какое преступление совершила она пред плеснеозерским обществом.

За несколько лет до начала нашего рассказа, в один жаркий июньский день, часов около четырех, девочка лет четырнадцати шла по одной из линий Васильевского острова. Серый мешок, из которого выглядывали тетрадки, обличал в ней школьницу, возвращавшуюся домой. На ней была соломенная шляпка, порядочно помятая. Вообще весь наряд ее говорил, что она принадлежит к очень и очень небогатому семейству.

Молоденькое лицо девочки нравилось с первого взгляда правильным овалом и гармонией подробностей. Кроме этой нежности и мягкости, свойственных вообще полуребяческому женскому возрасту, в лице девочки не было ничего детского. Оно было бледно. На нем выражалось что-то трогательное, скорбное, точно оттенок страданья, будто всосанного с материнским молоком, так давно, казалось, лицо это сроднилось с этим выражением. Ее большие, темные глаза смотрели умно, но как-то грустно.

Она перешла Средний проспект и отворила калитку во двор третьего от угла дома, отличавшегося какою-то щеголеватою и вместе с тем степенною наружностью. Он был невелик, двухэтажный, с лепными украшениями над девятью окнами, выходившими на главный фасад, и с тамбуром, захватывающим тротуар до мостовой. На темно-серой блестящей поверхности дома не было ни одной вывески. Ворота и калитка, в которую вошла девочка, были сквозные, чугунные. По просторному двору в разных направлениях к службам шли широкие тротуары. В глубине его сквозь чугунную же решетку виднелся сад, буквально усеянный, как красивыми корзинками, артистическими клумбами с цветами. Направо от калитки в сад, в углублении, стоял красивый, как игрушка, флигелек в три окна. Этот флигель нанимали жильцы. Верхний этаж дома весь занимал сам хозяин. Нижний разделялся на несколько небольших квартир, отдававшихся внаем.