Марко Вовчок - Свидание

На крыльце флигеля сидела девочка лет восьми и прилежно стачивала два новые ситцевые полотнища. На противоположном конце двора, около поперечной стены дома, два бойкие резвые мальчика и девочка лет десяти, худая и растрепанная, смотрящая исподлобья, играли в какую-то шумную игру.

— А! Полька пришла! — закричал один из них, увидев входившую во двор школьницу.

Дети оставили игру и обернулись посмотреть на пришедшую.

— Как ты смеешь ее звать Полькой? — с иронией подхватил другой мальчик. — Она барышня, чиновница, ее папенька четырнадцатого класса.

— Ни воды, ни кваса! — сострил первый мальчик, прыгая на одной ноге.

Маленькая группа расхохоталась.

— Он не чиновник, он барон, — прибавила девочка, смотрящая исподлобья. — Ефрем всегда зовет его бароном, когда ведет пьяного под ручку.

— Ну да, барон гонял ворон! — подхватил опять неугомонный остряк.

— Ваше сиятельство, — обратился другой мальчик к девочке, — как ваше здоровье?

— Тсс!.. Не обижайте бароншу, она папеньке пожалуется, — заметила девочка.

— Плевать я на него хотел, — отвечал задорный остряк и затянул во все горло «барон гонял ворон».

Товарищи мигом подхватили этот мотив.

— Кыш вы, бесенята! Чего разорались, — промолвил, замахнувшись на них, дворник Ефрем, проходивший на ту пору по двору.

Дети с громким хохотом рассыпались по разным углам двора.

Школьница, бывшая предметом насмешек, не обратила на них никакого внимания. Ни малейшего признака досады не выразилось на ее лице; напротив, оно все озарилось любовью, когда работавшая на крыльце девочка бросилась ей навстречу с радостным восклицанием:

— Поля! Поля!

— Здравствуй, Маша! — проговорила Поля, нагнувшись к сестре и поцеловав ее.

— Знаешь, Поля, что я скажу тебе? Ведь мой левкой распустился, — сказала Маша.

Лицо ее выразило живейшее наслаждение, возбужденное воспоминанием о красоте и благоухании цветущего левкоя.

— Это, верно, ночью, — заметила Поля, — я не успела взглянуть на него сегодня утром.

Сестры пошли на крыльцо.

— А нам сегодня каникулы дали, — сказала Поля, присев на скамейку.

— Значит, ты завтра не пойдешь в школу. Ах, как я рада! Как я рада! — проговорила она, запрыгав от радости.

Поля робко посмотрела вокруг и особенно на дверь, ведущую в комнаты, и проговорила почти шепотом, нагнувшись к сестре:

— А после каникул тетенька велела и тебя приводить.

— В самом деле? — воскликнула Маша шепотом. Ее большие глаза, очень похожие на глаза сестры, так и засияли радостью. Но этот яркий луч мгновенно погас. Лицо ее приняло встревоженное выражение, и она печально прибавила, покосясь на последнее окно флигеля:

— Она не пустит.

— Пустит, — ответила Поля, кивнув утвердительно головой.

Несколько минут сестры молчали.

Поля сняла шляпку и тальму и положила подле себя на лавочку.

— Что она сегодня, сердита? — спросила она шепотом, робко посматривая на окно.

Маша кивнула головою.

— За то, что папа вчера пьян был, — пояснила она. — Знаешь, — прибавила она вдруг умильным голоском, — у нас сегодня винегрет был. Такой вкусный. И ботвинья с селедками.

Поля улыбнулась.

— Мы давно обедали, — добавила Маша. — В час.

— Которое ты полотнище шьешь сегодня? — спросила Поля.

— Третье. Она все ворчит, что я тихо шью.

— Я помогу тебе после, — промолвила Поля, взявшись за дверную ручку.

Маша на крылечке снова принялась за работу.

Поля отворила дверь и вошла в небольшую кухню, убранную очень опрятно. Но опрятность эта ничуть не напоминала голландской или английской кухни, радующей взгляд каким-то видом комфортабельности и довольства. Правда, что некрашеный стол был вымыт так чисто, что лоснил, кухонная утварь на полке была вычищена, нигде не было заметно следов крошек, кусков ломаного хлеба или помой, как это часто водится в русских кухнях, и даже на окне красовалась чистая белая занавеска. Но во всем этом проглядывала бедность, наводящая грусть. Несколько кастрюль, кофейник и самовар, чинно лепившиеся на полке, были тонки, помяты, с глубокими впадинами и расщелившимися краями. Занавеска на окне во многих местах была заштопана и украшена заплатами, а в небольшом посудном шкапике со стеклом, смиренно прижавшемся в углу кухни, было заключено весьма малое количество столовой и чайной посуды.

Поля прошла через кухню в другую комнату об одном же окне, в длинную и узкую. Тут стоял у одной стены диван с поднимавшимся сиденьем, обитый растрескавшеюся клеенкою. Над ним висел злодейской работы эстамп, изображавший Фридриха II на коне. Подле него помещался другой эстамп, имевший претензию на изображение какой-то романической заграничной местности, с горами и башнями, а под ними приютился Пушкин в неизбежном плаще, фанфаронски накинутом на плечо. Против дивана стоял комод. На нем лежало несколько книг и стояло маленькое, круглое зеркальце. Подле окна столик, а на самом окне красовался великолепный, только что начавший распускаться белый, махровый левкой и еще два горшка с отводками гелиотропа и розана. В противоположном конце комнаты стоял простой шкап, и на нем несколько картонок. Двери в соседнюю комнату были отворены настежь. Эта последняя комната была вдвое больше предыдущей и разделялась надвое деревянной перегородкой, оклеенной, как и все комнаты, новыми серыми обоями. У одного окна помещался обеденный стол с опущенными полами, у другого за рабочим столиком сидела женщина неопределенных лет, между средними и пожилыми годами, и прилежно шила ситцевый лиф. Ее одежда, как и весь домашний быт, обличали склонность к чистоте и порядку. Она была худощава, черты ее лица были некрасивы, и в них, как и во всех ее движениях, выражалась живость характера и какая-то раздражительная, нервная деятельность. Эта особа была Катерина Федоровна Глебова, дочь умершего переплетного подмастерья из немцев и русской швеи, жена чиновника и мачеха Поли и Маши.

При стуке отворившейся из кухни двери она спросила:

— Кто там?

— Это я, — отвечала Поля.

— Что ты так поздно сегодня? — строго спросила Катерина Федоровна. — Верно, где-нибудь заболталась на улице со своими девчонками?

— Нас сегодня поздно отпустили, потому что уроки задавали на каникулы, — робко отвечала Поля и, подойдя к комоду, стала убирать тальму и прочие свои вещи.

— Сходи в лавку, — сказала Катерина Федоровна, — принеси два фунта сахару. Смотри у меня во все глаза, чтоб не обвесили, да еще сливок на три копейки. Да попроворнее поворачивайся. Я тебе рукава смечу, сошьешь, как пообедаешь.

Поля накинула на голову и на плечи большой платок, взяла от матери деньги и пошла в лавку, объявив мимоходом Маше, зачем и куда идет. Через несколько минут она возвратилась и с сияющим лицом высыпала на колени Маше несколько штук леденцов.