Марко Вовчок - Свидание

Она пела, и крупные слезы текли по ее щекам.

А вокруг нее розы, левкои и резеда изливали свои благоухания, вечерняя роса спешила освежить растительность и садилась прозрачными каплями на утомленные зноем цветы и зелень. Листья растений, готовясь ко сну, склонялись с пегою, и запоздавшая птичка на кусте сирени пела весело, с роскошными руладами и трелями, не так, как Поля. Все наслаждалось счастьем, страдали только двое — ребенок, едва начавший жить посреди невежества, грязи и бедности, да богатый барин, владетель этого сада и всех этих сокровищ растительного царства, человек, никогда не знавший нищеты и пользовавшийся с детства с избытком земными благами.

— Поля! Да перестань петь эту песню. Я ее не люблю, — вскричала вдруг Маша. Она прибежала к сестре и села подле нее на лавку.

— А ты не видала, Поля, — сказала Маша, — хозяин тебя все время слушал. Вон еще и теперь стоит у забора.

Поля быстро повернула голову. Хозяин в самом деле стоял у решетки, склонясь в раздумье над кустом барбариса, с которого бессознательно ощипывал листья.

— Какое у него доброе лицо! — сказала Поля и снова принялась за шитье.

— Да, теперь доброе, — возразила Маша, — а иногда он идет по двору такой сердитый. У… точно бука какой, и ни на кого не смотрит.

— Он не сердитый, он печальный только, — заметила Поля.

— О чем ему скучать? Кабы у меня был такой сад да цветы, как у него, я была бы счастливее всех на свете, — сказала Маша, с завистью поглядывая в окно.

— Верно, у него горе есть какое-нибудь, — проговорила Поля и задумалась.

Несколько минут сестры молчали. Маша все еще сидела, пригорюнясь, под влиянием тоскливого Полиного пенья.

— А что ж мое полотнище? — вдруг с испугом спросила она, вспомнив, что не сделала еще ни стежка, а мачеха может каждую минуту вернуться и спросить, кончила ли она заданную работу.

— Вот оно! На, я его сшила, — сказала Поля, подавая ей шитье.

— Сшила? Ах, какая ты добрая, Поля, — проговорила Маша с немножко иезуитскою совестливостью.

Ей и было жаль, что сестра работала за двоих, а еще более она была рада тому, что могла теперь отдыхать на незаслуженных лаврах.

Она стала ласкаться к Поле.

Через несколько времени Катерина Федоровна возвратилась, посмотрела работу и позволила детям ее спрятать. Да и пора уж было. Часы в большой комнате давно уже пробили девять, а Маша шила с самого утра. Дети вышли на крыльцо. Они сидели долго молча, смотря на садик, по которому все еще прохаживался хозяин.

Ребятишки, еще игравшие на дворе, прибегали к ним, пробовали заводить с ними разговор, звали играть. Но Поле и Маше было не до игр. Они никогда не водились с этой веселой компанией. За то дети называли их гордыми, смеялись над ними, и те из них, которые были похуже других, строили им, как мы уже видели, при удобном случае разные детские каверзы.

Между тем июньские сумерки разостлались в воздухе легким синеватым паром.

Поля и Маша видели, как хозяин вышел из сада. Он запер его на ключ. Замок щелкнул, и хозяин тихим шагом, по обыкновению ни на кого не смотря, прошел по тротуару через двор в свою квартиру.

— Пойдем, — сказала Маша, и обе сестры сбежали с крыльца и подошли к садовой калитке. В том месте, где забор почти примыкал к углу и где их не очень было видно из глубины двора, они принялись смотреть в этот заповедный эдем, который должен был остаться навсегда недосягаемым для них. Так делали сестры каждый вечер. Эта минута была для них самою лучшею из всего дня, единственная минута отдыха и удовольствия. Обе сестры любили цветы. Но в Маше эта наклонность была истинною, глубокою, хотя и детскою страстью. В ее головке не могло еще бродить таких неотвязчивых мыслей, как в голове Поли; ее внимание не было еще ни на чем сосредоточено, а цветы были самое лучшее из того, что она видела в своей бедной, затворнической жизни — жизни маленького червячка в подземном царстве.

И вот она полюбила цветы. Она полюбила их за то, что они красивы, за то, что они радовали ее взгляд разными красками, за то, что благоухали для нее разными ароматами, качались на своих стеблях, словно разговаривали о чем-нибудь, полюбила их, наконец, за то, что они дали ей наслаждение любить.

Игрушки, куклы были для Маши ничтожны в сравнении с цветами. Сад хозяина составлял для нее волшебный мир, куда рвалась она всею душою, всею силою воображенья, всеми своими детскими думами. Часто в течение дня, когда она шила на крылечке или у окна, ее волновала мечта, как хорошо было бы когда-нибудь проникнуть в этот сад, погулять посреди этих цветов, полюбоваться на них вблизи, посмотреть, как они качаются на своих стеблях, разузнать, отчего они так хороши и так чудно пахнут. Но осуществление этой мечты казалось ей совершенно немыслимо. Поля знала об этом единственном и пламенном желании Маши, и тяжело страдало ее сердце оттого, что не могла представить себе возможности когда-нибудь удовлетворить его. В этот день ей особенно было жаль свою маленькую сестренку за то, что мачеха побила ее, и потому, стоя у решетки сада, она думала то же, что и Маша, а именно: «Что если б Маша каким-нибудь образом очутилась посреди этих цветов?.. То-то была бы радость! Как бы у нее горели глазки и щечки! С каким бы удивлением и счастьем рассматривала она каждый цветок. Хорошо бы это было. Да!

Но только этого никогда не будет, — мысленно прибавила она и вздохнула. — Разве попросить у садовника позволения погулять в саду, когда хозяина не будет дома?.. Но садовник не пустит. Он угрюмый такой, да и побоится. Он знает, как хозяин дорожит своим садом. Никто из жильцов не ходит в него, даже и из старых, которые давно живут в доме. А ведь мы переехали недавно, всего с месяц, с какой же стати пустить нас?..»

И вдруг в памяти Поли мелькнуло доброе, грустное лицо хозяина, когда он стоял вон там у решетки и слушал пение.

«А что, если попросить его самого», — подумала она и покраснела. Так нелепа показалась ей эта мысль.

Нет, нет, у нее никогда недостанет смелости. Он откажет! Пожалуй, еще рассердится! Впрочем, за что ж ему сердиться?

И Поля стала раздумывать о том, до какой степени было б неприлично и дерзко, если б она, бедный ребенок, попросила у него, богатого барина, позволения для своей сестры погулять у него в саду при нем же. Здравый смысл доказывал ей, что в этой просьбе не было решительно ничего такого дикого или дерзкого, за что мог бы рассердиться богатый барин.

Мало-помалу она начала осваиваться с мыслью, которая так испугала ее сначала. Она решилась до поры до времени ничего не говорить Маше о своем намерении.

«Еще надо посмотреть, — думала она, — достанет ли у меня духа подойти к нему и заговорить с ним».

Ей очень хотелось, чтоб духа достало, и она вся предалась мечтам о том, как Маша будет рада, как она удивится и прочее.