Жоржи Амаду - Генералы песчаных карьеров [litres]

– Нет, только не этого… Такой заморыш, прости меня, Господи… Пожалуй, еще упадет на пол, разобьется – что тогда делать? Нет, этого не куплю.

Так и остался Христос непроданным. Дева Мария протягивала Его прохожим, чтобы кто-нибудь взял Его, любил и заботился о Нем, но никто не брал. Богомолки не желали ставить его в свои домашние алтари рядом с младенцами в золотых сандалиях, с золотыми коронами на голове. Один только Леденчик заметил, что Он голоден и продрог, один только Леденчик мечтает взять Его. Но денег у него нет, и к тому же он никогда ничего не покупает. Если он унесет младенца, то любовь к Богу и накормит Его, и напоит, и обогреет. Но как унесешь, если адский огонь будет пожирать голову, в которой родился греховный замысел, и руки, его осуществившие?! Тут он вспоминает, что греховный помысел – уже есть грех. Германский монах говорил, что многие грешат в мыслях, не сознавая этого. Леденчик-то сознает, что грешит, и, боясь кары, бросается прочь. Но убегает он недалеко: на углу останавливается, потому что расстаться с образом Христа-младенца не в силах. Глядит на другие витрины, чтобы отвлечься; засовывает руки в карманы, чтобы уберечься от искушения, отгоняет его от себя. Вокруг снуют люди, возвращающиеся с обеденного перерыва, и совсем скоро в магазин придут другие продавцы – и тогда уж точно ничего не получится… И он снова застывает перед витриной.

И снова Пречистая Дева протягивает сына Леденчику. Уже час дня. Через несколько минут придут продавцы. Сколько их? Магазинчик маленький, хватит и одного, чтоб нельзя было утащить младенца. Леденчику кажется, что эти слова произнесла сама Дева: сейчас не унесешь – никогда не унесешь. Конечно, это Она сделала так, что барышня за прилавком ушла вглубь лавки… Она, Пречистая Дева, протягивает ему своего сына. Он слышит сладостный голос:

– Возьми Его. Отдаю Его на твое попечение. Смотри за Ним хорошенько…

Он подходит к полке. Въяве предстает перед ним пламя геенны, в которую ввергнет его Бог на веки вечные. Но, тряхнув головой, словно прогоняя это видение, он берет на руки протянутого ему Девой младенца и, прижав Его к груди, исчезает на улице.

Он не глядит в лицо Христа, но знает, что сейчас, притулившись к его груди, тот не страдает ни от холода, ни от голода, ни от жажды. Христос улыбается в точности так, как улыбался тот грудной негритенок, когда открыл в пакгаузе глаза и увидел, что Большой Жоан поит его с ложечки молоком, стиснув бутылку в огромных ручищах, а Профессор поддерживает ему голову и согревает его теплом своего тела. Так улыбается теперь и Христос-младенец.

Это Долдон рассказал Педро Пуле, что в одном доме по улице Граса золота столько, что жуть берет. Хозяин, кажется, коллекционер, и Долдон слышал от одного портового молодца, будто там есть комната, сплошь заставленная золотом и серебром, в ломбарде это потянет на целое состояние. Днем Педро, взяв с собой Долдона, пошел посмотреть на этот самый дом: современная постройка, сад, гараж – просторное и элегантное жилище богатых людей. Долдон сплюнул сквозь зубы, растер плевок подошвой – на мостовой осталось затейливое, как цветок, пятно – и сказал:

– Еще говорят, здесь живут только двое стариков.

– Тем лучше… – заметил Педро.

Дверь особняка открылась, в сад вышла служанка. Приятели успели разглядеть обширный холл, картины на стенах, статуэтки на столиках.

– Вот бы сюда Профессора, – засмеялся Педро, – он бы совсем с ума сошел. Гляди, сколько картин и книг.

– Он бы во какой портрет с меня нарисовал. – И Долдон широко развел руки.

Педро еще раз осмотрел дом, посвистывая, подошел к садовой решетке. Служанка, склонившись над клумбой, срезала цветы: в вырезе платья виднелась пышная грудь. Педро пригляделся повнимательней. Белые груди с торчащими розовыми вершинками. Долдон протяжно вздохнул:

– О-о, какие…

– Заткнись.

Но служанка уже заметила их, взглянула вопросительно – «что, мол, вам здесь надо?». Педро стащил с головы берет:

– Нельзя ли у вас водички попросить? Совсем от жары замучились…

Разрумянившийся, с белокурыми волнистыми волосами, закрывавшими уши, он улыбался, и служанка посмотрела на него приветливо. Долдон, поставив ногу на садовую ограду, курил сигарету.

– Убери ногу, ишь куда задрал, – неприязненно сказала служанка, а Педро улыбнулась: – Сейчас принесу.

Через минуту она вернулась с двумя стаканами воды – мальчишки отродясь не видывали таких красивых. Выпив воду, Педро поблагодарил:

– Большое спасибо, – и добавил шепотком: – До чего ж хороша!..

– Нахал, – также вполголоса ответила девушка.

– Ты в котором часу работу кончаешь?

– Разлетелся! У меня муж есть. В девять он всегда меня встречает вон на том углу.

– А сегодня я буду ждать на этом…

Приятели двинулись по улице. Долдон докуривал сигарету, обмахивался своей шапчонкой.

– Есть во мне что-то такое, – заметил Педро. – Готово дело, влюбилась.

Долдон снова сплюнул:

– Еще бы, отрастил себе лохмы, как баба, да еще весь в локончиках…

Педро, засмеявшись, погрозил ему кулаком:

– Молчи, дубина, это в тебе зависть говорит!

Некоторое время шли молча, потом Долдон спросил:

– Ну, так как же с золотишком будет?

– Пошлем сначала Безногого. Пусть протырится завтра в дом, поживет денек-другой. Когда разузнает, где хранится что поценней, заявимся впятером-вшестером и вынесем…

– А бабенку, что ж, упустишь?

– Ничего подобного. Сегодня же моя будет. К девяти вернусь сюда.

Он обернулся. Служанка, перегнувшись через ограду, смотрела им вслед. Педро помахал ей, и она ответила. Долдон сплюнул в третий раз:

– Вот везунок, смотреть противно!

На следующий день около половины двенадцатого возле особняка появился Безногий. Служанка не услышала звонка, потому что, наверно, перебирала в памяти подробности ночи, проведенной с Педро в комнатке на улице Гарсия. Безногий нажал кнопку еще раз, и в окне первого этажа показалась седовласая голова. Прищуренные глаза пожилой дамы взглянули на Безногого.

– Что ты хочешь, мой мальчик?

– Сеньора, я – бедный сирота…

Дама движением руки попросила его обождать и спустя несколько минут уже стояла у калитки, отмахиваясь от извинений подоспевшей служанки.

– Да, так я слушаю тебя, мой мальчик, – повторила она, окинув быстрым взглядом его лохмотья.

– Сеньора, я рос без отца, а несколько дней назад Господь призвал к себе мою бедную мамочку. – Он ткнул пальцем в траурную повязку на рукаве своего пиджака (повязку смастерили из ленты с новой шляпы Кота – тот взбесился от злости, обнаружив это). – Больше у меня никого в целом свете… Я – калека, много работать не могу, уже два дня у меня во рту крошки не было, и ночевать мне негде…