Денис Джонсон - Иисусов сын

– Что это? Змея? – поинтересовался отец семейства.

– Нет, не змея. Это зайчиха, а внутри у нее детеныши, – ответил Джорджи.

– Детеныши! – повторила мать, а отец сразу же выжал газ, не обращая внимания на протесты малышей на заднем сиденье.

Джорджи вернулся к пикапу. Он вытянул перед собой рубашку, как будто нес в ней яблоки или что-то вроде того, но на деле там оказались крошечные склизкие зайчата.

– Я это есть не буду, – сказал я.

– Возьми их. Возьми. Я поведу, а ты возьми их, – сказал он, высыпал зайчат мне на колени и сел за руль. Он ехал все быстрее и быстрее, и вид у него был торжествующий.

– Мы убили мать, но спасли детей.

– Темнеет, – сказал я. – Давай вернемся в город.

– Считай, мы уже там! – Сто, сто десять, сто сорок – он разогнался под сто пятьдесят.

– Этим зайчатам нужно тепло. – Одного за другим я просунул их между пуговиц рубашки и устроил у себя на животе. – Они едва шевелятся, – сказал я Джорджи.

– Мы достанем молоко, сахар и все, что нужно. Мы вырастим их сами. Они у нас будут огромные, как гориллы.

Дорога, на которой мы заблудились, шла ровно посередине мира. День еще не кончился, но солнце уже светило не ярче нарисованного, не ярче губки. При таком освещении ярко-оранжевый капот пикапа стал темно-синим.

Джорджи дал машине съехать на обочину, медленно-медленно, как будто заснул или отчаялся найти дорогу назад.

– Что такое? – спросил я.

– Мы не можем ехать дальше, у меня нет фар.

Мы остановились под странным небом, на которое было наложено тусклое изображение полумесяца.

Рядом оказался небольшой лесок. В тот день было сухо и жарко, сосны и что там еще было как будто кипели на медленном огне, но пока мы сидели и курили, заметно похолодало.

– Кончилось лето, – сказал я.

Это было в тот год, когда на Средний Запад пришли облака из Арктики и в сентябре у нас было две недели зимы.

– Ты понимаешь, что сейчас пойдет снег? – спросил меня Джорджи.

Он был прав, на нас надвигалась иссиня-черная буря. Мы вылезли из машины и стали ходить кругом как идиоты. Что за чудесный холод! И внезапная хрусткость, и острый колющий запах хвои!

Вихри снега кружились перед глазами, опускалась ночь. Я никак не мог найти пикап. Мы все меньше и меньше понимали, где мы. Я все кричал: «Джорджи, ты что-нибудь видишь?» А он все повторял: «Что вижу, что?»

В темноте светилась только полоска заката, мерцавшая под кромкой облаков. Мы пошли в ту сторону.

Мы кое-как спускались по склону холма, внизу было поле, по-видимому военное кладбище – ряды и ряды одинаковых простых табличек на солдатских могилах. Я никогда раньше не бывал здесь. На той стороне поля, за снежным занавесом, небеса разверзлись и из бриллиантово-голубого лета на землю сходили ангелы, их огромные светящиеся лица выражали сострадание. Что-то вонзилось мне в сердце и побежало вниз по позвонкам, и если бы у меня в кишках что-нибудь было, я бы наложил в штаны от страха.

– Это же драйв-ин! – закричал Джорджи, раскинув руки.

– Драйв-ин… – Я не был уверен, что понимаю.

– Эти мудаки крутят кино в снежную бурю!

– А, ясно. Мне показалось другое.

Мы осторожно спустились вниз, пролезли через дыру в заборе и встали у края площадки. Динамики, которые я по ошибке принял за надгробные таблички, глухо бормотали в унисон. Потом забренчала музыка, я едва мог уловить мотив. Звезды кинематографа ехали на велосипедах вдоль реки и смеялись своими исполинскими прекрасными ртами. Если кто и приезжал посмотреть фильм, то они уехали, когда началась буря. Там не было ни одной машины, ни с пустым баком, ни застрявшей с прошлой недели из-за какой-нибудь поломки. Через пару минут, посреди вихря кадрили, экран потух, кинолето закончилось, снег потемнел, осталось только мое дыхание.

– Кажется, я начинаю что-то видеть, – сказал Джорджи через минуту.

И действительно, в общей серости стали зарождаться очертания предметов.

– Но что близко, а что далеко? – умолял я Джорджи.

Методом проб и ошибок, после долгого хождения туда-сюда в мокрых насквозь ботинках, мы наконец отыскали пикап и забрались внутрь, трясясь от холода.

– Поехали отсюда, – сказал я.

– Мы не можем ехать без фар.

– Нам надо вернуться. Мы забрались очень далеко от дома.

– Нет, не очень.

– Но мы же проехали километров пятьсот.

– Мы рядом с городом, Долбоеб, дружище. Мы просто ездили кругами все это время.

– Мы не можем тут ночевать. Слышишь, там шоссе, совсем рядом.

– Мы просто останемся здесь и дождемся ночи. Ночью мы сможем поехать домой. Ночью мы будем невидимы.

Нас засыпáло снегом, и мы слушали, как по трассе из Сан-Франциско в Пенсильванию проезжают фуры, словно дрожь пробегает по полотну длинной ножовки.

– Надо бы дать зайчатам молока, – нарушил молчание Джорджи.

– У нас нет молока .

– Мы добавим в него сахара.

– Ты можешь забыть о молоке хоть на секунду?

– Но они же млекопитающие, дружище.

– Забудь о них.

– Кстати, где они?

– Ты меня не слушаешь. Я же сказал, забудь о них.

– Где зайчата?

Правда была в том, что я совсем про них забыл и они умерли.

– Они соскользнули назад, и я их раздавил. – Я был готов заплакать.

– Соскользнули?

Он сидел и смотрел, как я вытаскиваю зайчат из-под рубашки. Я брал их по одному, держал в ладонях, и мы разглядывали их. Их было восемь. Они были не больше моего пальца, но у них уже все было. Крошечные лапки! Веки! Даже усики!

– Умерли, – сказал я.

– Ты портишь все, к чему прикасаешься? С тобой всегда так?

– Неудивительно, что меня прозвали Долбоебом.

– Тебе подходит.

– Я знаю.

– Так тебя и похоронят, Долбоебом.

– Я и не спорю. Я то же самое говорю.

А может, это случилось не тогда, когда пошел снег. Может, это когда мы спали в пикапе, я повернулся и раздавил зайчат. Не в этом дело. Что мне важно помнить, так это то, как ранним утром снег на лобовом стекле растаял и меня разбудил яркий свет. Всюду был туман, на солнце он становился резким и странным. Я еще не знал о зайчатах или уже забыл про них и абсолютно ни о чем не думал. Я ощущал красоту этого утра. Я понимал в тот момент, как тонущий может почувствовать внезапно, что утоляет сильную жажду. Или как раб может подружиться с хозяином. Джорджи спал, опустив голову на руль.

Снег на динамиках кинотеатра выглядел так, как будто они расцвели пышным белым цветом – нет, они цвели всегда, снег просто сделал это видимым. На пастбище за оградой стоял лось с важным и глуповатым видом. Койот протрусил через пастбище и скрылся среди деревьев.

Мы вернулись в больницу вовремя и продолжили работать, как будто ничего не прекращалось и мы никуда не уезжали.

«Господь мой, – сказали по громкой связи, – пастырь мой». Мы слышали это каждый вечер, больница была католическая. «Отче наш, сущий на небесах…» и так далее.