Денис Джонсон - Иисусов сын

– Точно, точно, – сказала сестра.

Терренса Уэбера, человека с ножом в голове, отпустили после ужина. Его оставляли на ночь и дали ему повязку на глаз – ни в том, ни в другом он на самом деле не нуждался.

Он зашел к нам в отделение, чтобы попрощаться.

– От таблеток, которые мне дали, все теперь противное на вкус.

– Могло быть хуже, – заметила сестра.

– Даже язык.

– Это чудо, что вы не ослепли или по крайней мере не умерли, – напомнила она ему.

Он узнал меня и улыбнулся в знак приветствия.

– Я подглядывал за нашей соседкой, когда она загорала. Вот жена и решила меня ослепить.

Он пожал руку Джорджи. Джорджи его не узнал.

– А ты еще кто такой? – спросил он у Терренса Уэбера.

За несколько часов до этого Джорджи сказал одну вещь, которая внезапно и полностью объяснила мне, в чем между нами разница. Мы возвращались в город по Олд-хайвей, сквозь монотонность равнины. Мы подобрали парня, который голосовал на дороге, моего знакомого. Мы притормозили, и он медленно забрался к нам в пикап, он как будто выбирался не из поля, а из жерла вулкана. Его звали Харди. Он выглядел даже хуже, чем, скорее всего, выглядели мы.

– Мы заблудились и спали в машине, – сказал я Харди.

– Я так и подумал, что либо это, либо вы проехали пару тысяч километров.

– И это тоже.

– Или что вы отравились, или болеете, или еще что.

– Это кто? – спросил Джорджи.

– Это Харди. Он жил у меня прошлым летом. Я нашел его на пороге. А где твой пес? – спросил я Харди.

– Живет где-то здесь.

– Да, я слышал, ты перебрался в Техас.

– Я работал на пасеке.

– Ого. А пчелы тебя не кусали?

– Там все не так. Ты становишься частью их распорядка. И все живут в гармонии.

За окном раз за разом прокручивался один и тот же пейзаж. День был ясный, ослепительный. Но вдруг Джорджи сказал: «Смотрите-ка!» – и показал на небо прямо перед нами.

Одна звезда раскалилась так сильно, что показалась, яркая и голубая, в пустом небе.

– Я тебя сразу узнал, – сказал я Харди. – Но что с твоими волосами? Кто тебя обкорнал?

– Даже говорить не хочу.

– Понятно.

– Меня призвали.

– О нет.

– О да. Я в самоволке. Я преступник. Мне нужно в Канаду.

– Ужас, – сказал я.

– Не переживай. Мы тебя туда доставим, – сказал Джорджи.

– Как?

– Как-нибудь. Кажется, у меня есть нужные знакомые. Не переживай. Скоро ты будешь в Канаде.

То был другой мир! Теперь от него ничего не осталось, все стерли, его свернули как свиток и убрали куда-то. Да, я могу дотронуться до него. Но где он?

Через некоторое время Харди спросил Джорджи:

– Чем ты занимаешься?

И Джорджи ответил:

– Спасаю жизни.

Мне нравилось садиться впереди и ездить на поездах весь день, мне нравилось, когда к северу от центра они неслись чуть не задевая дома и особенно когда еще немного севернее эти дома обрывались и начинались разгромленные трущобы, в которых (в окнах я видел, как кто-то на грязной голой кухне подносит ко рту ложку с супом или как двенадцать детей, лежа на полу, смотрят телевизор, но они тут же исчезали, их сметал билборд с рекламой фильма – женщина подмигивала, ловко дотрагиваясь языком до верхней губы, и тоже стиралась – вшш , грохот и тьма обрушивались вам на голову – туннелем) жили люди.

Мне было двадцать пять или двадцать шесть, что-то около того. Кончики пальцев у меня были желтые от сигарет. Моя девушка была беременна.

Поездка на метро стоила пятьдесят центов, девяносто центов, доллар. Я правда не помню.

Снаружи перед входом в клинику пикетчики брызгали на нас святой водой, сжимая намотанные на пальцы четки. Мужчина в темных очках шел за Мишель по ступенькам до самых дверей и тихо нараспев говорил ей что-то на ухо. Думаю, он молился. Что за слова были в той молитве? Я бы спросил у нее. Но сейчас зима, горы вокруг меня высоки и завалены снегом, и теперь мне ее ни за что не найти.

На третьем этаже Мишель протянула свой талончик медсестре. Они вместе ушли за шторку.

Я пошел в другой конец коридора, там показывали небольшой фильм про вазэктомию. Позже я как-то сказал ей, что вообще-то мне давно сделали вазэктомию, так что забеременела она от кого-то другого. А еще однажды я сказал ей, что у меня неоперабельный рак и что я скоро умру и оставлю ее, навсегда. Но ничего из того, что я мог придумать, неважно, насколько это было драматично или чудовищно, не могло заставить ее раскаяться или любить меня так, как в начале, когда она еще не знала меня по-настоящему.

Так вот, они показывали нам этот фильм, нас было то ли двое, то ли трое, то ли четверо, тех, кто ждал там своих женщин. У меня перед глазами все плыло, потому что меня пугало то, что они делали с Мишель и с другими женщинами и, конечно, с маленькими плодами. После фильма я поговорил о вазэктомии с мужчиной, который там работал. У него были усы. Он мне не понравился.

– Вы должны быть уверены, – сказал он.

– Я не хочу, чтобы от меня опять кто-нибудь забеременел. Это точно.

– Хотите записаться на прием?

– Хотите дать мне денег?

– Чтобы накопить, надо не так много времени.

– Чтобы накопить, мне понадобится вечность, – поправил я его.

Потом я сидел в приемной и ждал. Через сорок пять минут вышла сестра и сказала мне:

– С Мишель все хорошо.

– Она умерла?

– Нет, что вы.

– Я как будто хотел бы, чтобы умерла.

Она выглядела напуганной.

– Не понимаю, что вы имеете в виду.

Я прошел за шторку к Мишель.

От нее плохо пахло.

– Как ты себя чувствуешь?

– Нормально.

– Что они в тебя засовывали?

– Что? – сказала она. – Что ?

Медсестра сказала:

– Так. Выйдите отсюда. Выйдите отсюда.

Она ушла за шторку и вернулась с большим черным парнем в накрахмаленной белой рубашке и с таким дурацким золотым жетоном.

– Думаю, этому человеку незачем здесь находиться, – сказала она ему, а мне она сказала:

– Не хотите подождать на улице, сэр?

– Ладно ладно ладно, – сказал я, и всю дорогу, пока я спускался по лестнице и выходил из клиники, я повторял: – Ладно ладно ладно ладно ладно ладно ладно.

Снаружи шел дождь, и большая часть католиков столпилась под навесом у соседнего дома, прикрывая головы своими табличками, чтобы защититься от непогоды. Кто-то плеснул святой водой мне на щеку и сзади на шею, но я ничего не чувствовал. Еще много лет.

Я не знал, что теперь делать, кроме как ездить на поезде.

Я зашел в вагон, и двери закрылись прямо за мной; как будто поезд ждал меня одного.

Что если бы был только снег? Снег повсюду, холодный и белый, заполняющий все расстояния. И я иду через эту зиму, доверяясь своим ощущениям, пока не оказываюсь перед рощей белых деревьев. И она принимает меня в себя.

Колеса завизжали, и внезапно у меня перед глазами оказались большие уродливые ботинки пассажиров. Шум прекратился. Мы ехали по заброшенным, мучительным местам.