Денис Джонсон - Иисусов сын

– Пуля, которой тебе прострелили лицо, еще что-нибудь натворила?

– Откуда я знаю. Я за ней не следил. Даже если пуля проходит навылет, все равно чувствуешь просто, что тебе выстрелили в башку.

– А это что за маленький шрам вот здесь, ближе к уху?

– Не знаю. Может, я с ним родился. Никогда его раньше не замечал.

– Однажды люди прочтут о тебе в рассказе или в стихотворении. Как бы ты себя описал для них?

– Ну, не знаю. Жирный говнюк, наверное.

– Нет, серьезно.

– Ты же не собираешься обо мне писать.

– Вообще-то я писатель.

– Ладно, тогда скажи им, что я полный.

– Он полный.

– В меня два раза стреляли.

– Два раза?

– Каждая жена по разу, итого – три пули и четыре отверстия, три входных, одно выходное.

– И ты все еще жив.

– Ты будешь что-нибудь менять для своего стихотворения?

– Нет, все запишу слово в слово.

– Это жаль, потому что ты будешь выглядеть глупо, спрашивая, жив я или нет. Ясно же, что жив.

– Ну, возможно, я имел в виду, что ты жив в более глубоком смысле. Ты мог бы разговаривать со мной, но при этом не быть живым в более глубоком смысле.

– Глубже, чем жопа, в которой мы с тобой оказались, уже некуда.

– Ты о чем? Здесь здорово. Они даже сигареты выдают.

– Мне ничего не давали.

– На, возьми у меня.

– Спасибо.

– Вернешь, когда тебе выдадут.

– Ага, может быть.

– Что ты сказал, когда она в тебя выстрелила?

– Я сказал: «Ты в меня выстрелила!»

– Оба раза? Обеим женам?

– В первый раз я ничего не сказал, потому что она прострелила мне рот.

– Поэтому ты не мог говорить.

– Я не мог говорить, потому что потерял сознание. И я до сих пор помню сон, который увидел, пока лежал в отключке.

– Что это был за сон?

– Как об этом расскажешь? Это же сон. Ничего не понятно, херня какая-то. Но я его помню.

– Ты вообще ничего не можешь о нем сказать?

– Извини, я правда не знаю, как это описать.

– Ну хоть что-нибудь.

– Ладно, вот что. Этот сон возвращается снова и снова. В смысле когда я не сплю. Каждый раз, когда вспоминаю свою первую жену, я вспоминаю, как она спустила курок, а потом я вижу сон… И этот сон – в нем не было ничего такого грустного. Но когда я вспоминаю все это, я думаю: черт, она правда, она в меня выстрелила. А вот и этот сон.

– Ты видел этот фильм с Элвисом, «Следуй за мечтой» [2] Оригинальное название фильма – Follow That Dream , «следуй за этим сном» или «следуй за этой мечтой». ?

– «Следуй за мечтой». Да, видел. Я как раз хотел о нем сказать.

– Так. Готово. Посмотри в зеркало.

– Смотрю.

– И что ты видишь?

– Как же я стал таким жирным, я же не ем ничего?

– Это все, что ты видишь?

– Ну, не знаю. Я только попал сюда.

– А твоя жизнь?

– Моя жизнь, ну ты спросил!

– А твое прошлое?

– Что мое прошлое?

– Что ты видишь, когда оглядываешься назад?

– Разбитые машины.

– В них есть люди?

– Да.

– Кто они?

– Теперь уже просто мясо.

– Это все на самом деле так?

– Откуда я знаю, как на самом деле? Я только попал сюда. И здесь хреново.

– Ты шутишь? Они колют нам галоперидол литрами. Тут как в колыбельке.

– Надеюсь. Потому что я бывал в таких местах, где тебя просто заворачивают в мокрую простыню и суют тебе в рот резиновую собачью игрушку.

– Я бы здесь жил по две недели каждый месяц.

– Я старше тебя. Ты можешь еще пару раз прокатиться по этому коридору, и руки и ноги у тебя останутся на месте. Я уже нет.

– Да ладно, все у тебя в порядке.

– Сюда скажи.

– Куда, в дырку от пули?

– Да, в дырку от пули говори. Скажи мне, что я в порядке.

Иногда во время обеденного перерыва я заходил в огромную теплицу через дорогу – это было стеклянное здание, заполненное растениями и сырой землей, от него так и веяло холодным безжизненным сексом. Каждый день в это время одна и та же женщина поливала темные грядки из шланга. Однажды я заговорил с ней, в основном я говорил о себе и – зачем-то – о своих проблемах. Я попросил у нее номер телефона. Она сказала, что телефона у нее нет, и мне показалось, что она нарочно прячет левую руку – наверное, она носила обручальное кольцо. Она сказала, чтобы я еще как-нибудь заходил. Но, уходя, я уже знал, что не вернусь. Она была слишком взрослой для меня.

А иногда в пустыне начиналась песчаная буря, песок поднимался так высоко, что казалось, там вырос новый город – новая страшная эра наступала, замутняя наши сны.

Внутри я скулил как собака, ничего больше. Я искал работу, потому что все, кажется, считали, что мне нужно искать работу; а когда нашел, то убедил себя, что это здо́рово, потому что эти самые все – консультанты, члены Общества анонимных наркоманов и прочие, – кажется, думали, что работать – это здо́рово.

Наверное, когда вы слышите слово «Беверли», вам на ум приходит Беверли-Хиллз – место, где по улицам ходят люди, у которых крышу сносит от того, сколько у них денег.

Я лично не припомню, чтобы когда-нибудь был знаком с кем-нибудь по имени Беверли. Но это красивое имя, звучное. Я работал в бирюзовой, построенной в форме большой буквы «О» больнице для стариков, которая его носила.

Не все жители приюта «Беверли» были старыми и беспомощными. Некоторые были молоды, но парализованы. Некоторым не было и шестидесяти, но у них уже была деменция. А с некоторыми все было в порядке, кроме того, что их нельзя было выпускать на улицу из-за какого-нибудь невозможного уродства. При взгляде на них казалось, что Бог – хладнокровный маньяк. Один из-за врожденной болезни костей превратился в чудовище ростом в два с лишним метра. Его звали Роберт. Каждый день Роберт надевал парадный костюм или брюки и блейзер. Руки у него были длиной в полметра, а голова напоминала двадцатикилограммовый бразильский орех с лицом. Мы с вами не знаем о таких болезнях, пока сами не заболеем – тогда и нас спрячут.

Я работал не на полную ставку. Моей обязанностью было дважды в месяц выпускать бюллетень – несколько страничек, распечатанных на ротаторе. А еще я должен был трогать пациентов. У них не было других занятий, кроме как гулять гурьбой по широким коридорам больницы – кто ковылял, кто крутил колеса кресел. Все двигались в одну сторону – такие были правила. Я шел навстречу потоку, как полагалось по инструкции, здоровался со всеми, жал им руки или трепал по плечу, им нужно было человеческое тепло, а к ним мало кто прикасался. Я всегда здоровался с седым мужчиной, крепким и энергичным, но к своим сорока с небольшим совсем выжившим из ума. Он хватал меня за грудки и говорил что-нибудь вроде: «Спите, спите, но потом за все придется расплачиваться». Я клал свою руку на его. Женщина рядом с ним, чуть ли не вываливаясь из своего инвалидного кресла, кричала: «Боже! Боже!» Ее ступни смотрели влево, сама она вправо, а ее руки обвивали торс, как ленты – майское дерево. Я гладил ее по волосам. Мимо нас брели люди, чьи глаза напоминали мне облака, а тела – подушки. И были еще те, из кого все мясо как будто было высосано странными машинами, которые стояли в шкафах, – приспособлениями для мытья. Большинство пациентов были уже настолько не здесь, что не могли сами помыться. Специальные люди мыли их с помощью блестящих шлангов с разнообразными насадками.