Валерия Шубина - Мода на короля Умберто

А Иван Лазаревич тем временем пел о змеином жале, которое убивает надежды. Высокий, поджарый, он привставал на цыпочки, удлиняясь вместе с костюмом, его лицо делалось совсем бледным, лишь кончик острого носа как будто имел свое понятие о том, каким ему быть, и выделялся нежным розовым цветом.

Ниночка, не одобрявшая тяготения Ивана Лазаревича к мрачному репертуару, томилась за пианино, бросая тоскливые взгляды в сторону веселой компании. Но пока Иван Лазаревич не проводит в последний путь заключительный романс и не пропоет: «Твоя краса, твои страданья исчезли в урне гробовой…» — облегчения не жди. И Ниночка уныло, нота за нотой, брела вслед за голосом Ивана Лазаревича и ставила крест на погибающей надежде узнать что-то новенькое.

Маэстро не вмешивался. Принципиально. Однажды он получил такую отповедь, что зарекся впредь чему-либо учить Ивана Лазаревича. Маэстро не забыл и решающей фразы о том, что Иван Лазаревич сам может дать ему урок, хоть и не пел, как некоторые, в Большом театре. Под «некоторыми» подразумевался Мокей Авдеевич, о нем и шла речь в тот злосчастный вечер, когда Иван Лазаревич, не простившись, хлопнул дверью, чтобы объявиться лишь через месяц.

Скуратов тогда вспоминал историю знакомства с достойнейшим из людей. Конечно, изображал все в лицах: четверо придворных — здоровенные интриганы-льстецы в бархатных одеждах — несут его — горбатого, хромого Риголетто — на шутовском троне. У одного — физиономия явно разбойничья. Того и гляди, зарежет в первом акте и заберет себе колпак с бубенчиками. И тут… бог метит шельмеца. Он спотыкается и летит носом вперед, цепляясь за кулису. Трон под Риголетто шатается, что не предусмотрено режиссерским замыслом и никак не может сойти за новаторскую находку. Но бездельникам-интриганам нет дела до спектакля, они затевают возню и перебранку, выясняя, чей край тяжелее, и так шумят, что Риголетто вынужден их приструнить: «Ребята, не слышу музыки! Где мне вступать?»

Спустя сорок три года бедный Мокей Авдеевич пробует оправдаться, он говорит про толстенные канаты — они якобы лежали под ногами на сцене, — про ослепительный свет и чересчур громкий оркестр, но Маэстро смеется и, вздыхая, треплет его по плечу: «Балбесина, растяпа, лопух…»

— Теперь-то ты добрый, — говорит Мокей Авдеевич, — а тогда под микитки и на весь Императорский… К Евгении Матвеевне послал. И по затылку звезданул.

После этих слов доскрипевший до конца Иван Лазаревич и выскочил за дверь с твердым намерением больше не приходить к невежам. Но вот после долгого перерыва явился, сменив огнедышащую вахтершу.

Глаза Ивана Лазаревича строги и холодны, а кончик носа светлей обычного.

— Хорош ваш макака! — говорит он, метнув на Мокея Авдеевича ядовитый взгляд. — Вошел в контакт с наемными убийцами… Звонят… Грозят… Макака и есть макака!

Скажи Иван Лазаревич, что его уже убили и он пришел с того света мстить за себя, — и тогда его слова не произвели бы нужного впечатления: чересчур уж много страстей для одного вечера. Скуратов бездумно улыбается и снова начинает напевать «мыслей-змей». Однако Иван Лазаревич тверд, его не подцепишь на крючок авторского самолюбия, не купишь заигрыванием. Он полон разоблачительского жара.

— Что такое макака? — наконец не выдерживает Маэстро, раздраженный заурядной двусмысленностью назойливого слова.

— Не макака, а Миклуха, — на правах старосты вмешивается баритон Василий Васильевич, мирным скучающим голосом одновременно и размагничивая обстановку и обесценивая заявление Ивана Лазаревича, поднятое до уровня дипломатической ноты.

Мокей Авдеевич, а речь о нем, — тише воды, ниже травы — упорно не отрывает взгляда от носков собственных ботинок.

— Миклуха! — призывает Маэстро, вдохновленный живописным видом благородных седин старца и его ярко-фиолетового шарфа, дважды обмотанного вокруг шеи. — Объяснись! Кто ты: наемный убийца, Кудеяр-атаман, Спарафучиле, наконец, или мирный музыкант?

Мокей Авдеевич живо откликается. Он как будто только и ждет, чтобы вступить в разговор.

Ни то, ни другое, ни третье! И жестом революционного агитатора Мокей Авдеевич выхватывает из-за пазухи пачку почтовых открыток и в запальчивости предлагает:

— Читайте! «ВАС ПРИГЛАШАЕТ К СЕБЕ АПОЛЛОН ТИГРАНОВИЧ!» Каково? Я вас спрашиваю!

Теперь Маэстро действительно ничего не понимает. Кажется, старец задет не на шутку. Аполлон Тигранович! Такое не придумаешь. Да это же реальность! Приземленная, пошлая, лезущая из шкуры, чтобы взять за горло, навязать будничное настроение и затащить в трясину. Но черта с два! Опытного артиста не поймаешь. Есть ли более ничтожное занятие, чем выяснение отношений?! Плен амбиций, сведение счетов, уязвленное самолюбие… Только не это!

— Мало того что Аполлон, — стонет Маэстро, — так еще и Тигранович!

— Гитарный деятель, — сообщает Мокей Авдеевич. — Его уже два года как не стало. И открытки посылать он не мог. — Мокей Авдеевич кивает на Ивана Лазаревича, которого Маэстро просто не видит, ну нет его сейчас, как нет всех, кто разбазаривает себя на мелочи, склоки, пустяки. — Бывало, приглашал нас к себе на четверги. Он пробавлялся кой-когда сочинительством.

Иван же Лазаревич со скрещенными на груди руками гордо молчит. Его нерушимая поза говорит сама за себя. Он никому ничего не писал. Обратное доказать невозможно. А вот то, что по телефону неведомый тип грозил ему побоями и выдачей больничного листа, — факт, который не отрицает сам Мокей Авдеевич. Ясно, старец нанял злоумышленника!

— Гитарный деятель? — переспрашивает Маэстро. — Происки князя тьмы? Да еще грешил сочинительством?.. Миклуша, ты что, обалдел?!

Уличенный Мокей Авдеевич пытается объяснить, хотя знает, прощения ему нет, но все-таки…

— У меня жили два странника, — начинает он, — два пилигрима… Один из них — донецкий шахтер. Во-от такие кулачищи, но душа ангельская… Само смирение и святость. Я наотрез… Какие еще деньги за жилье! Гратис, и все! Тогда он и предлагает: «Может, кому морду набить? Говори, кто тебя обижает?» Ну, морду не морду, а припугнуть…

— Миклуша, — неожиданно перебивает его Скуратов, с лица которого уже минуты две не сходит мучительное выражение, — ты не помнишь, как зовут архитектора… Ну, этого, кто построил биодом в Вене… Ну, бывшего моряка… Он вроде тебя вечно в разных носках…

— Как же… Дай бог памяти… Фердинанд… А нет! Фриденрайх Хундертвассер Регентаг Дункельбунт! — отчеканивает Мокей Авдеевич, вытягиваясь в струнку и перекидывая через плечо конец яркого фиолетового шарфа. Под ним, в прорехе рубашки с нестройным рядом разнокалиберных пуговиц, светится майка.

— Да! — восклицает Маэстро, довольный наступившим порядком и тишиной. — Коридоры в биодоме похожи на свежепротоптанные тропинки. Полы волнистые. Там поют птицы, растут деревья. — Маэстро протягивает к Ивану Лазаревичу руки. — Геометрия прямых линий аморальна, друг мой. От нее душевные болезни, склоки, анонимки… Подлец — он всегда желудочник… Зачем вам это?