Валерия Шубина - Мода на короля Умберто

Если бы не Барановский, не красоваться церкви на пригорке, у Дома книги, нерукотворной даже с отпиленными крестами, как деревце, у которого отщипнуты верхние почки.

И мысли о Барановском возвращают Маэстро к началу рассказа.

— Как раз в ту пору я и встретил Миклуху в Крутицах. Щека подвязана, нечесаный, драный… Собака к ногам жмется… А мой братец — шутник страшный — решил разыграть помощников Барановского. А кто ему помогал? Школьники, студенты, рабочие… Все добровольцы, люди наивные, романтики… Вот братец и пристал к Мике: «Спустись-де в подвал, вденься в цепи, а я приведу ребят и напугаю живым Аввакумом». Мика было согласился, направился в Аввакумову темницу, но Марья Юрьевна Барановская, земля ей пухом, сказала: «Не обижайте Мокея Авдеевича. Это не-счаст-ней-ший человек!»

Скуратов решительно поднимается, одергивает на себе пиджак и, подходя к вешалке, говорит:

— Антракт закончен. Нина Михайловна, пройдите еще раз Чайковского. Зингершуле под вашу ответственность. Главное — вера! Несокрушимая. Вера старца Симеона. Я отлучаюсь на час. Если появится Мика, скажете, что я поехал к нему.

И Маэстро не стало в классе.

— Мокей Авдеевич не появится, — тихо произносит Ниночка, выждав, когда Скуратов отойдет на приличное расстояние. Ее лукавое личико непроницаемо. Тем поразительнее звучит то, что она сказала.

— Как это не появится? — спрашивает Оля. — Почему?

— Потому, — загадочно отвечает Ниночка, накручивая на палец лунно-желтые бусы. И томно возводит глаза, которые кажутся сумеречными. Ее лакированные ноготки играют в созвездии граненых камней. — Мокей Авдеевич объявил забастовку. — Ниночка отпускает бусы и вздыхает.

— Опять Иван Лазаревич? — допытывается Оля.

Ниночка не отвечает, старательно приводя подол юбки в соответствие с изгибом своих коленей.

— Ну что же, давайте заниматься делом, — хитрит Оля и даже зевает, чтобы показать, как скучно все, кроме искусства.

Ниночка попадается на крючок и быстро признается:

— Мокей Авдеевич сделал мне предложение.

— Че-го? — спрашивает Оля, пугаясь собственного грубого голоса, возникшего на излете зевания.

— Мокей Авдеевич сделал мне предложение, — строго повторяет Ниночка и отчуждает свой взгляд от непонятливой Оли. Ниночка ищет сочувствия у меня.

Короткое молчание воцаряется между ними, а потом само собой взрывается фразой, столько раз звучавшей здесь, что она слышится из всех углов, стен, потолка. Даже глухой угадает это непобедимо страстное «В крови горит огонь желанья», овеянное приветливой нежностью Мокея Авдеевича. И обаяние пылкого голоса веселым бесом откликается в Оле. Она зажимает пальцами рот, переламывается пополам и начинает хохотать, время от времени повторяя: «О-бал-деть можно! Обалдеть».

Я тоже улыбаюсь, но скорее собственной тупости, как человек, проглядевший что-то важное. Образ влюбленного Мокея Авдеевича не укладывается в моей голове. Он соединен с музыкой, стихами, родниковой водой — с чем угодно, только не с Ниночкой. А что, если Мокей Авдеевич действительно смотрел на нее глазами царя Соломона?.. Вспомнились слова Маэстро, брошенные как-то мимоходом: «Лерочка, если бы я был режиссером, клянусь, на роль идеальных влюбленных приглашал бы окончательных идиотов. Да-а! С ярко выраженными признаками отупения. Вы наблюдали когда-нибудь за парочкой, млеющей напротив вас в метро или электричке? Поучительное зрелище. Ни проблеска мысли на физиономиях. Куда все девается — тайна, игра, фантазия… Полнейшая дебилизация личности. Считайте меня мизантропом, но я утверждаю: лишь кретины, и только они, способны воплотить безумие, которое называется любовью». Нет, такой образ не вяжется с Мокеем Авдеевичем. Скорее всего, старец нарочно посватался, чтобы всех разыграть.

Ниночка терпеливо следит за нами, снисходительная к чужому веселью: ей очень забавно — еще бы! — она рядом с почтенным старцем, который годится ей если не в деды, то в отцы, — а потом, чувствуя себя непонятой, решает объяснить:

— Думаете, я ему отказывала? Ничуть. Все элементарно… Через маму. Она и выдала Мокею Авдеевичу «атанде». Что-то правдоподобное…

Исполненная благочестия, Ниночка стряхивает с платья несуществующую пыль, расправляет бусы и, обратив взгляд к нотам, спрашивает:

— Ну что, Чайковского?

— Бедный Мокей Авдеевич, — отзывается Оля.

Бедный? Ниночка так не считает. Мало ли что втемяшится в сумасбродную голову! И что же, каждого поощрять? Ин-те-рес-ные рассуждения! Всегда улыбчиво-одинаковая, кокетливо-томная, всегда безмятежная, Ниночка не принимает на свою совесть одиночество и тоску Мокея Авдеевича. Напротив, она пыталась его образумить, спрашивала: «Почему бы вам не подыскать себе старушку?» Но, кроме возмущенного: «Что-о-о?!» — ничего не услышала.

Но Оля не удовлетворена объяснением. Ей слышится голос Маэстро: «Без старца класс — не класс», и она хмуро говорит:

— Не представляю, чтобы… так вдруг, ни с того ни с сего…

Она не договаривает — умный и сам поймет: «Наверно, Нина Михайловна дала повод. Принимала подарки. Пользовалась услугами…»

Ниночка совершенно изумлена. И смешливые ее глаза мелеют, в них видно дно. Подарки? Да кому же делать подношения, если не ей? И разве она просила? Или намекала хотя бы?.. Мокей Авдеевич добровольно обеспечивал ее родниковой водой, по собственному желанию трудился на даче и в свое удовольствие таскал ей цветы. Именно таскал, потому что о его немыслимых охапках иначе не скажешь. В чем же ее вина?

Оля молчит. Зато Ниночку теперь не остановишь. На ее репутацию брошена тень, и, защищаясь, она сообщает свою догадку, хотя… Хотя в приличном обществе такая откровенность и не принята.

— Да ему аккомпаниаторша нужна! Вот! Чтобы с утра до вечера распевать романсы… Всякие… Со старой дурацкой орфографией!.. До умопомрачения голосить! — И Ниночка хлопает крышкой рояля, не зная, что еще сделать, как еще наказать сумасбродного старца.

Ниночкины доводы не убеждают Олю. Секунду-другую она размышляет, потом говорит:

— Да он нарочно! Для вашего удовольствия. Человеку искусства сурово без поклонения. — С неистребимым огнем в глазах она наклоняется к Ниночке как человек, который хочет доверить секрет: — По-моему, он заброшен в наш мир, чтобы испытывать чистоту людей. Обидеть его — все равно что над святым потешаться. Потом не оберешься…

Ниночка покусывает губы, не позволяя себе фыркнуть. И вдруг, тряхнув кудрями, беспечная, лукавая и какая-то бесшабашно вольная, поднимает крышку рояля. В честь отвергнутой любви Мокея Авдеевича — танго. Пальцы ее мелькают, их становится намного больше, чем положено пианистке. Она играет, качаясь на расходившемся сиденье. И подпевает: «Тарам-па-па-пам, тарам-па-па-ра-ра…», притопывает ножкой.