Валерия Шубина - Мода на короля Умберто

Шутка выводит Мокея Авдеевича из себя. Он бросает книгу, которую держал в руках, вскакивает и с вызовом обещает:

— Погодите! Я заставлю вас заплакать!

И первые строки романса действительно звучат очень грустно.

Жалостливый голосок едва слышен. Еще минута, и он погаснет, как слабый огонек.

Я было хотела его поддержать, но в эту минуту меня отвлек Василий Васильевич. Кивая на осиротевшую книгу — ее название простиралось на весь переплет: «Почему я не христианин», — он тихо говорит:

— Чем больше я читаю такие книги, тем сильнее верю в Господа.

Это «Господа» вместо привычного «бога» да и вся убежденная простота, двигавшая им, и светлая незлобивость, и какое-то непоказное достоинство удивили меня, и я забыла про старца. Я вдруг вспомнила, как на предыдущем уроке Василий Васильевич дал отповедь Ивану Лазаревичу, — вопреки обещанию, спаситель русского народа явился в класс. Василий Васильевич и тогда обратился к помощи Господа. «Несть эллина, несть иудея, а всяческий во всем Христос», — сказал он и от себя добавил: — Иван Лазаревич, мы приходим сюда не для этого». Смысл его замысловатой речи по-своему расшифровала Ниночка: «Аккомпанировать антисемитам не собираюсь!» — и демонстративно скрестила руки на груди.

Иван Лазаревич поднял изумленную бровь, криво усмехнулся, его бледные губы разжались и сомкнулись; с презрительным непониманием он повернулся к Скуратову — всем корпусом, словно голова его была прикручена к туловищу намертво. «Интересно, кто здесь главный?» — как будто вопрошала его исполнительская фигура. Даже кончик острого носа не мог ничего добавить к этой убедительной картине, но тем не менее и он счел нужным порозоветь. Маэстро лишь развел руками: «Коллектив…» — и принялся объяснять, что лично у него никаких претензий, наоборот, он ценит Ивана Лазаревича за интеллект, находит в его исполнении уйму достоинств, даже вот хотел предложить ему дуэт с Мокеем Авдеевичем… Нечто замечательное, несправедливо забы… Но оскорбленный спаситель русского народа, не дослушав, поклонился и вышел из класса. Вернее, он ринулся вон. Жалко, Маэстро не успел поставить ему в пример Бородина и его половецкие пляски, которые воскресили половцев для всего мира и явили интернациональную широту русских. Но все же в сторону двери он пробормотал: «Быть русским — миссия, друг мой…»

Очередное шествие похоронных нот во главе с «мыслями-змеями» провалилось, но торжества не было. Народ сидел неприкаянно.

Настойчивый голос Маэстро оборвал мои воспоминания.

— Князь Константин Романов, выше меня на целых две головы… Естественно, перед раскрытым окном он опустился на колени. Ничего странного. Петр Ильич и другие тексты К. Р. положил на музыку. Мелодичность стиха — это, знаете… не каждому дано… Ученик и покровитель Фета, кстати… Нынешние ставят К. Р. в вину: «Эпигон!», «Не продвинул поэзию вперед!»… Может быть, не продвинул, но и не задвинул тоже.

— Его счастье, что сподобился умереть в пятнадцатом, а то бы шлепнули, за милую душу, как всех великих князей, и не посмотрели бы, что протежировал Демьяну Бедному, — отзывается Мокей Авдеевич.

— Чужбина, ночь, соловей — вот о чем ты должен думать! — раздражается Маэстро. — Что у тебя в голове?! Что ты за несносный человек?! — И подгоняет ученика, напоминая текст: — Ну, «Где родной соловей…».

— «Песнь родную поет…» — подхватывает Мокей Авдеевич под аккомпанемент Ниночки.

А Маэстро, дирижируя, строго замечает:

— Власть — это способ распределения, — относя едкую интонацию Мокея Авдеевича на предмет особого разговора.

— И подавления, — не уступает Мокей Авдеевич.

— «Песнь родную поет…» — настаивает Маэстро.

— «Песнь родную поет, — вторит Мокей Авдеевич, — и, не зная земных огорчений…»

Дальше произошло то, что однажды уже было, когда на трудной ноте Мокей Авдеевич порывисто откинул голову и, подавшись назад, сделал страшные глаза — такие, что от смеха Ниночка упала на клавиши, Маэстро схватился за живот, а я достала платок, чтобы вытереть слезы. Мокей же Авдеевич и не заметил, что остался без сопровождения; вернуть к действительности его могла разве что незабвенная Александра Трофимовна, да и то если бы оглоушила. Но с некоторых пор эта особа в классе не появляется. «Гениально!» — отдышавшись, сказал тогда Маэстро, не в силах осудить свирепый комизм старца. Все эти «безумные р-ррыданья», «золотые лучи солнца», «пурпурные закаты», увековеченные музыкой, нашли в Мокее Авдеевиче классического исполнителя.

— Детка, у тебя слишком художественная трактовка, — сказал Маэстро, едва Мокей Авдеевич выбрался из сиреневых зарослей романса, — за что и люблю!

Мокей Авдеевич наконец обрел себя и с неудовольствием установил, что все веселятся. Он не обиделся, а только пробурчал: «Ах, мерзавцы!..» Листая потрепанные нотные тетради, он отрекомендовал самого себя:

— Зато градус есть… И тембр пожалуй что и приличный. Кой с кем не зазорно и потягаться. А чего пасовать! Хотите, возьму шаляпинскую ноту?

— Не воображай! — осадил его Маэстро. — Когда Иоанн Креститель стоял рядом с Христом, ему тоже мнилось, будто и он такой же человек.

Мокей Авдеевич со вздохом поднял глаза к небу, которое обычно прощало мирские слабости, но Маэстро и тут добрался до него:

— Вот и я тоже… пел в «Князе Игоре»: «От божья суда не уйдешь никуда» — и указывал пальцем вверх, а режиссер сказал: «Мой друг, держите руку при себе, все знают, что бог там». — И сердито закончил: — Мика, ты не понимаешь элементарной разницы между завершенным и совершенным.

— А ты не понимаешь, — упрямо сказал Мокей Авдеевич, — что Христос был КОЛЛАБОРАЦИОНИСТОМ.

Маэстро уставился на него, но, чтобы не тронуться разумом, обаятельно улыбнулся. Широко и сценически.

Желание взять шаляпинскую ноту занозой сидело в Мокее Авдеевиче. Именно сейчас, отвергнутый Ниночкой, он мог так тряхнуть, что застонал бы рояль вместе со своим «Блютнер Лейпциг». И неожиданно для самой себя я помогла старцу. Вдвоем мы прикончили романс так, что Чайковский, наверно, перевернулся в гробу, и Мокей Авдеевич с удивлением посмотрел на меня. Что таил его взгляд, я не поняла, но позднее этот пристальный взгляд мне не раз припоминался. А Маэстро, довольный, что худо-бедно все обошлось, для порядка продолжает наставлять:

— После «земных огорчений» держи зал паузой.

Оба понимают, что зал переполнен, затаил дыхание, трепетно взирает и внемлет. Скуратов возвращает разговор вспять, к той минуте, когда мы с Мокеем Авдеевичем испытывали прочность Чайковского.

— Да, Миклуша, увы, власть — это способ распределения.