Валерия Шубина - Мода на короля Умберто

— И подавления, — твердит свое Мокей Авдеевич.

— Детка, что ты сердишься? Разве я спорю? Прочти Платона. У него все сказано. Отдай Платона на отзыв Томасу Мору или наоборот, и будет тридцать седьмой год.

— Прошлое — сплошное смертоубийство, — хмуро говорит Мокей Авдеевич, — а будущее в тумане, — и впервые осмеливается взглянуть на Ниночку.

Но отвага его напрасна. Ниночка настойчиво ищет внимания Скуратова, ей пора уходить, а Маэстро, как нарочно, стоит боком и не видит нетерпеливых взглядов на часики. Он философствует:

— Когда у власти задерживаются профессиональные революционеры-подпольщики… Надолго задерживаются… Эффект узкой специализации. Это все равно что постоянно лечиться у хирурга. Для вашей же пользы он в конце концов укоротит вас на голову. — Непонятно как, но Маэстро ухитряется угадать настроение Ниночки и, на ходу бросая ей: «Да! Свободны!», продолжает: — Мы были заворожены отсечением… Именно заворожены, иначе не скажешь. Ломкой… Ниспровержением… Комиссарством… Вождь, верный себе, продолжал носить шинель и методично истреблять. Я отлично помню, как в газете печатали: двадцатый год революции, двадцать первый, двадцать второй… Море разливанное крови, а царство коммунизма на земле все не наступало. Да за эту… с позволения сказать, фантазию, черт возьми, все человечество может перед Россией шапку снять. Это только народ не от мира сего способен позволить себе такое… Да вот еще недавно… Все же помнят… пели: «Революция продолжается…» А на съезде говорили о какой-то горстке революционеров, которые идут узкой кремнистой тропой. Потому что язык не поворачивался во всеуслышание отказаться…

— Интересно было бы взглянуть на этих канатоходцев, когда они набивали кубышки, — отозвался Мокей Авдеевич. — Шельмовали напропалую.

— Детка, эпоха революции кончилась. Вступают в права законы иного времени… Давай порадуемся и поплачем. Еще одной иллюзией меньше.

— Кончилась или не кончилась, а я все равно ВЕРЮ.

— Больше юмора, Миклуха! Нельзя допускать, чтоб из тебя изюмину выедали.

Но старец не слышал его.

— Верю, как наследственный кретин и юродивый… Потому что невозможно… Совдепия и утопия… Бред!

— Детка, ты же четкий детерминист.

Мокей Авдеевич презрительно усмехнулся:

— Вы что, договорились все?.. Вот и змий Иван Лазаревич зудел: «Ты, Мокей, эстетствующий. Ты, Мокей, занятный субъект потребитель. Но тебя время от времени надо к стенке…» А уж он-то с Госбезом… Ни сном ни духом… Ретроград чистейшей воды.

— Век гуманизма кончился. Звезды на небе и те иные. Обозначилось созвездие Водолея, которое никогда не было видно. Ну как ты, балбес, не понимаешь, что карательство заразно!

— «Балбес»… «Не понимаешь»… — заворчал старец. — Мои, что ли, слова о свинце и железе: «Русский человек — рохля, русский человек — тютя. Нечего с ним миндальничать»?

Маэстро побледнел, опасливо оглянувшись.

— Не бойся! — рассердился Мокей Авдеевич. — Не явится автор из мавзолея.

— Значит, до четверга? — в дверях спрашивает Ниночка, оделяя прощальной улыбкой всех поровну, не забывая и Людвига ван Бетховена.

— Терпеть не могу эти фальшивые улыбки! — взрывается Мокей Авдеевич, давая наконец выход своему самолюбию. Но Ниночка его не слышит. Она далеко. Возле бывшего катафалка. — Эти ужимки, гримасы… Постоянно она куда-то торопится. Тут совместительство, там совместительство… Мечется, как в капкане. Тьфу!

— Аморозе дольче, Мика, — пробует унять его Маэстро на своем, музыкальном, языке, давшем жизнь магически-вселенскому портаменто.

Он шокирован. Позволительно ли почтенному старцу опускаться до подобной прозы? Это уже ни в какие ворота. Оскорбленное самолюбие — хорошо, но выдержка… Выдержка — прежде всего.

Однако старец во власти ее — пошлой действительности. Уже и Василий Васильевич по-житейски советует ему быть выше, потому что отрицательные эмоции — что хорошего? Никакого творческого роста, а все наоборот. За примером недалеко ходить. Да сегодня уже у Мокея Авдеевича не было полетного звука!

— А Ниночка что ж… — мудро заканчивает Василий Васильевич, — придет и уйдет, а искусство вечно.

Невозможно не улыбнуться серьезности Василия Васильевича. Для него Искусство — страна, где все равны, талантливы, где все братья, призванные помогать друг другу. И снова вспоминается, как однажды, в последнюю пятницу перед троицей, он отправился к благовесту. Василий Васильевич знал, что я писала рассказ о юноше, застрелившемся в Никитском ботаническом саду, и вечером шепнул, догнав в фойе:

— Я поставил свечку за вашего Будковского… Сегодня можно. — И огонь этой свечки горел в его просветленных глазах.

Я опешила, не зная, что сказать.

Он разъяснил:

— Сегодня единственный день, когда можно… за них, самоустраненных…

— Василий Васильевич, голубчик… Дайте передохнуть. Неужели специально пошли, специально поставили? — говорила я, не веря, что есть человек, которому не все равно, который помолился за моего Будковского.

— А как же… Пошел, подал милостыню, купил свечки… Честь по чести. Сначала я помянул Марину Цветаеву, потом Есенина, потом Будковского.

— А Юрасовский? — встревает в наш разговор возникший из полумрака Маэстро, ставя нас в тупик, что уже не раз бывало. — Как?! — пристыдил Маэстро, видя перед собой профанов. — Юрасовский, композитор… Автор оперы «Трильби»… И неплохая опера, кстати… Ее давали в филиале Большого. Да-а. Сын Салиной — первой Снегурочки, — прибавил он с таким выражением, словно этого-то не знать — просто позор.

Василий Васильевич, желая как-то оправдаться, сказал, что в прошлом году он поминал одного сына…

— Помните, Владимир Дементьевич… Была такая писательница… в свое время… детская… Лидия Вербицкая. Так вот, ее сына — красавца актера из МХАТа.

Теперь Маэстро в замешательстве:

— Как?! Разве он умер?

И Василий Васильевич не просто подтвердил, но даже рассказал обстоятельства:

— Он выстлал весь пол разными книгами разных авторов и раскрыл их на страницах, где написано, что жизнь бессмысленна… И есенинское тоже. А потом включил газ.

— Последний раз я видел его в Сандунах, — растерянно сказал Маэстро, прикидывая, сколько же времени прошло с тех пор, и сделал шаг назад, словно заглянул в бездну. — Кто бы мог подумать!.. Бедный Толя.

— Какой это был Вронский, — вспоминал Василий Васильевич. — Блеск, благородство, внешность какая…

Они так и стоят в моей памяти, друг против друга посредине фойе, а за ними — детские рисунки, развешанные по стенам. Еще минута, и они разойдутся. Останется пустой зал, где полгода назад высился катафалк и под пленительную музыку танго скользили пары. Кавалеры — обтянуты трико, дамы — в длинных широких юбках. Сейчас шторы задернуты, никто не отражается в окнах. Не брезжит неоновая вывеска: «Дом культуры автомобилистов». Не видны исполинские буквы, зовущие к коммунизму. Все сгинуло, как прошлогодний снег. Но эти-то, мои единоверцы, должны уцелеть. И, глядя на них, я подумала: «Невозможно предать их, забыть. А с ними их чудный мир — остров спасения, возле которого я бросила якорь».