Валерия Шубина - Мода на короля Умберто

— Истаивание… — мечтательно пояснил Мокей Авдеевич и, пытаясь подобрать более точное определение, помог себе кончиками картофельных пальцев, но слово не давалось, оно ускользало, а старец продолжал подбираться, зная, что непременно ухватит: — Сведение на нет последней ноты. — И, приподнявшись на цыпочки, Мокей Авдеевич сам пожелал истаять, истончиться, сойти на нет. — Тихо, как можно тише. Или это есть, или его нет. Это природа. Надеюсь, и фортиссимо у вас на высоте?

Всю жизнь я стремилась найти искру в словах. Я пробовала их на вкус, на цвет, набирала пригоршнями, складывала, раскладывала… Я растила свой душистый сад слов, а тем временем на меня текло с потолка, потому что и в центре Москвы есть дома с худыми крышами. Мои соседи уничтожали меня хлопаньем дверей. Сначала одни, потом другие, третьи… Сколько их сменилось со дня моего рождения! Из крови моей начало исчезать железо, и она стала аристократически голубой — с беспощадной цифрой гемоглобина. А мимо меня проносились лакированные машины с отлакированными правителями и вся остальная жизнь. Я продолжала бессменно трудиться в саду. Но за это мне не подарили не только цветка, но даже обыкновенного помидора, в котором много железа. Разные и прочие РЕДАКЦИОННЫЕ ЖАБЫ (они-то, убогие, считают себя «рабочими лошадками»), высокомерные и жирные, как журналы, в которых они отъелись, теряли мои рассказы, заворачивали в них селедку и, выбирая косточки, оценивали мою пригодность по тарифной сетке. При восхитительном покровительстве крестных отцов словоплетства — отъявленных мелиораторов земли русской.

А тут за какое-то пианиссимо, которому я никогда не училась и о котором даже не подозревала, я получаю многомесячное пособие натурой, доставленное на дом, с дорогой душой!

Готовый к дальнейшим подвигам, старец ждал приказаний. Каким франтом выглядел он, выступив из полевого допотопного плаща! Черный костюм с иголочки. Краешек малинового платка в нагрудном кармане. Запонки. Не что-нибудь, а «тигровый глаз» сверкал в серебре.

— У вас при себе документы? — осведомилась я, переводя взгляд на обувь Мокея Авдеевича. Я почему-то настроилась на лакированные полуботинки, какие сияли на придворном танцмейстере короля Умберто.

Старец похлопал себя по груди и вынул из-за пазухи проездной билет, окантованный лейкопластырем.

Я стояла не шевелясь. Не потому, что билет — это частное дело Мокея Авдеевича и контролеров, а вагон, в который я надумала его пригласить, назывался резиденцией аграрной геронтократии. Я остолбенела, потому что на ногах старца были расхлябанные пропыленные туфли, исходившие не одну сотню дорог и видавшие виды похлестче фургона «Хлеб». Но это, впрочем, полбеды: на левой ноге красовалась правая туфля, на правой — левая. Что было на остальных ногах, не знаю.

— Так удобнее, мадам, — кротко пояснил старец, хотя я ни о чем его не спросила.

Жизнь, дразня, показала язык и скорчила рожу. А я должна была похлопать ее по плечу. Просто обязана.

На моем письменно-обеденном столе лежали бумаги, вывезенные под расписку из дружественной организации — Никитского ботанического сада.

Я открыла папку и мигом достала из нее тощую книжицу в гибкой обложке асфальтового цвета.

— Держите! — решительно сказала я, подавая книжицу старцу. — Заграничный паспорт господина Базарова. Действительного статского советника. Директора Императорского Никитского сада. Выдан ровно сто лет тому назад. Пошли!

Какое там: «Пошли!» Мокей Авдеевич не без любопытства взял книжицу. Вернее, он принял ее. И внимательнейшим образом — само умиление и почтительность — начал изучать страницы, восхищаясь почерком, качеством бумаги, отсутствием пункта «Национальность» и загадочной женой Клавдией, которая была вписана без отчества рядом со своим дражайшим в графе «Предъявитель сего». Фотографии не предусматривались, что также приятно удивило старца. Он разбирал оттиски печатей, водяные знаки, подписи… «Одесский градоначальник, контр-адмирал, — читал он в полное свое удовольствие, как будто впереди была целая жизнь и никто никуда не спешил, — райзе нах Остеррайх-Унгарн…» Он смотрел страницы на свет, пробовал пальцем прочность бумаги, сравнивал завитки на крыльях двуглавого орла… Наконец, прикинул книжицу на вес, побаюкав ее на музыкальной ладони.

— А не посадят? — с опаской поинтересовался Мокей Авдеевич.

— Разве сейчас сажают?

— Но кем же переполнены тюрьмы?!.

Я начинала понимать Маэстро. В самую неподходящую минуту старец готов был влепить безумный вопрос, не заботясь о том, что у вас в кармане пригласительный билет от Главного Иерарха и что он прожигает вам бок своей пламенной повесткой дня.

— Или вы идете, «Базаров», или остаетесь с бидоном книг!

Светский человек, Мокей Авдеевич рвался в люди, но, прежде чем пуститься лукавой стезей действительного статского, он пожелал выяснить маленький пустячок. А именно: что связывает меня с Главным Иерархом, что общего у младенца с чертом?

Разумеется, я успокоила старца, не поскупись на похвалу влиятельному соотечественнику. Главный и благоволит к людям искусства, и меня призвал после командировки в свое ведомство: и меценат, и добрый гений…

— А что же столь достойная особа не осчастливила вас, не вызволила из вертепа?.. Небось всю жизнь в коммуналке…

Что-то покоробило меня в словах старца. Я сказала:

— Что же мне, за милостыней?.. С протянутой рукой?.. Не поклонюсь никому.

— Ишь, как ошпарило. Фанаберии-то… Больно вы, мадам, гордая. Впору с пролетариями соединяться. Бывает, не рад, а поклонишься. Фруктик вы, мадам.

Старец смотрел с заповедной нежной печалью, и я остыла.

Деловая дотошность Мокея Авдеевича не соединялась с паспортом господина Базарова, а кроме того, была не приложима к образу Иерарха, у которого голова шла кругом от своих подданных. И не только кругом, но и графами, стрелками, лучами, ранжирами, ступенями, классами, подклассами, отделениями, группами… Но, бывало, и Главный терялся, если в поле его зрения, вспаханное, унавоженное и протравленное химией до основания, попадало что-то незапрограммированное. Например, я. Действительно, в бессмертные я не годилась, а на литераторов по его ведомству разнарядки не было, помимо прочего, телохранители не предусматривались — референты, специалисты, консультанты, дамы, господа уже имелись. Не было ведомственной герцогини де Ментенон, но она полагалась (в единственном числе) и уже заправляла делами всего государства. Оставалось «прочее» — вакантное место на общественных началах, которое я и заняла. Это в миллион раз меньше, чем «камер-юнкер», но ведь и Главный — не царь, балов в тереме не давал. А уж «осчастливить», по выражению Мокея Авдеевича!.. Это и вовсе не в компетенции… Но старец исповедовал свою заповедь: «Доброта — это гениальность». Последовательно, настойчиво и, можно сказать, упрямо.