Валерия Шубина - Мода на короля Умберто

Не знаю, представились ли мои доводы Мокею Авдеевичу более-менее убедительными…

Через час мы были у непробиваемых стен терема, где собирался конклав.

По случаю большого созыва бессмертные валили валом. Действительный статский советник Базаров мог спать спокойно: у врат святилища было пусто. В общей толпе мы и без него сошли за действительных.

Да-а-а, внутреннее убранство произвело на Мокея Авдеевича впечатление. Расписные потолки, окна-бойницы, люстры и зеркала, портреты царей… Потаенный дворцовый дух, исходящий от монарших меланхолических лиц, витал где-то рядом, дышал нам в затылок, щекотал кончики пальцев. Он призывал к послушанию. Мы тихо сошли в ряды. Без восторгов и аханий. Но чувство собственного достоинства не изменило старцу. Даже при взгляде на лик Алексея Михайловича. А уж с этим-то государем он мог бы посчитаться. Ведь Мокей Авдеевич, хоть и гораздо позднее, жил в царском Измайлове, поблизости от знаменитого Острова, и в детстве чуть не утонул в самодержавных прудах. Но тут на трибуну взошел Главный Иерарх.

При первых словах оратора Мокей Авдеевич преобразился.

— Какой бас! — зашептал он и закрыл глаза. — Пирогов!.. Вот это я понимаю. Тембральный. Не то что какой-нибудь выдвиженец… Прогнусавит: «Ура-ура, нас бить пора!» — и доволен. Но до чего ж дошло! Рыбы в озерах не стало. Уже и в открытую говорят. Куда ж она подевалась?

Я дернула Мокея Авдеевича за полу, поймав на себе строгий взгляд оратора. Старец вновь обрел свой значительный и степенный вид. Но через несколько минут опять раздался его малиновый шепот, приглушенный роскошным платком из нагрудного кармана:

— Вы не полюбопытствовали, какой фирмы у них инструмент?

Сколько раз я ходила в святилище, но никогда не обращала внимания на рояль за трибуной. Он был вдвинут в мебель, нагроможденную и укутанную чехлом, и разглядеть его на темном фоне было мудрено.

— Я должен здесь спеть, — снова прошептал старец, приводя меня в ужас решительностью. Что называется, ни к селу ни к городу, хотя речь велась как раз о сельском хозяйстве.

— Тсс… Могут забрать! — предупредила я, чувствуя возмущенные взгляды соседей.

Я имела в виду специальную медицинскую службу, а Мокей Авдеевич подумал про каторгу. Мысль эта легла на его лицо, оно осунулось, постарело и стало удручающе однозначным.

Слушал ли он доклад или вспоминал огнеглазого Георгия, своего погубителя, но больше Мокей Авдеевич не изрек ни слова.

Перерыв пал как избавление. И Мокей Авдеевич резво схватил меня за руку и потащил к роялю, проталкиваясь через проход, заполоненный бессмертными. Мы провинчивались сквозь них, пробуравливались, пока не добрались до сцены.

— «Мюльбах», — прочитала я, подняв крышку рояля.

— Солидная фирма. Не «Стейнвей», но ничего, ничего… Доводилось… Третьей группы. Деки отменные… И молоточки, по видимости, не хуже… Узнать бы, настроен ли он…

Рояль молчал, благородно поблескивая черным лаком. Граненые ножки сияли литыми позолоченными копытами. Желтые педали походили на подковы счастья, суля блаженство и сладкозвучие.

А тем временем верховные поднимались из-за стола и гуськом спускались со сцены, проходя мимо. Слова об озимых и яровых шествовали вместе с ними. Окруженный свитой, Главный Иерарх задержался неподалеку и царственно обратил на меня свой взор. Я поздоровалась и подошла к патриарху.

— А что это за товарищ с вами? — спросил он тем же самым тоном, каким Мокей Авдеевич спрашивал о нем, поминая младенца и черта. — Ваш брат литератор или… из аппарата?..

Не представлять же Мокея Авдеевича бывшей жертвой режима или теперешним пенсионером! И я выпалила:

— Это солист ГАБТа!

Вышло звонко и убедительно.

— Вот как! — оживился Главный Иерарх. — Он что же, ищет у нас детали для образа? Мы можем организовать экскурсию по замку…

— Да! В новой опере он будет петь академика.

— Это для меня новость. Уже и оперы про академиков ставят?

Благоволение Главного к людям искусства подействовало на меня таким умопомрачительным образом, что меня понесло, как Маэстро. Я слышала его бархатный строгий баритон.

— Да, представьте, Константин Леонидович, когда ставили «Войну и мир», исполнитель Наполеона никак не мог обратить на себя внимание композитора. Он, например, звонит по телефону, а композитор не узнает его. Не знает он никакого Наполеона. «Хоть убейте, дружок, не помню, и все». Ну что тут будешь делать?! Певец начинает описывать себя: плечист, высок ростом, волосы темные… Без толку! Тогда, не будь он шляпой, на ближайшей репетиции певец и отрекомендуй себя: «Грузинский князь!» Представьте себе, Константин Леонидович, какой-то кахетинский князь… Всего лишь крохотное уточнение: «Князь из Иверии»… И композитор сразу припоминает… Светицховели, Константин Леонидович, и баста! И к чему, думаете, привели эти чудачества? Скончался в один день со Сталиным. Надо же так неудачно подгадать. Толпы народа, паломничество, пирамиды потерянных галош…

Мокей Авдеевич, который до сих пор скромно держался в сторонке, обращая на себя внимание своим загадочно-величественным видом, приблизился и аккуратно припечатал мне ногу всем своим сорок третьим размером нестандартной конечности. Он терпеть не мог вранья.

Ну, знаете… Если каждый начнет давить!.. Я взяла да и отплатила ему тем же, угодив на мозоль — законодательницу шиворот-навыворотной модельной обуви. Мокей Авдеевич скорчился и, схватившись за сердце, простонал:

— Ух-ха-а-а-а!

Иерарх встрепенулся и с участием к товарищу по недугам спросил:

— Что, плохо? Может быть, вызвать кардиолога?

И тут старец, весь перекошенный от боли, предстал во всем своем простодушном великолепии, показав классический образец ляпать что ни попадя.

— Для вашего лейб-медика, поди, документы нужны. А при мне только паспорт действительного статского советника Базарова… Столетней давности. Соблаговолите взглянуть. — И, сверкнув тигровыми запонками, Мокей Авдеевич извлек стародавнюю книжицу в мягкой обложке.

Они смотрели друг на друга — отставной жених и бывший артист-каторжник, великий специалист по добыванию картошки и непревзойденный исполнитель романса «В крови горит огонь желанья…» и не менее великолепный его ровесник — бывший полковник-министр, вкусивший черного хлеба опалы и навсегда зарекшийся лезть поперек своего партийного батьки в пекло, восставший из пепла где-то в тмутаракани государственный муж, снова призванный в центр — к небу, звездам, святыням…

Главный смутился: решил, что старец репетирует. Свита, вышколенная и приверженная, почтительно ждала реакции патриарха, в зависимости от которой должна была разгневаться или рассмеяться. Тишайший царь Алексей Михайлович смотрел с портрета, объятый нежной дымкой забвения. И Главный (прозорливый хозяин!) обратился именно к нему: