Валерия Шубина - Мода на короля Умберто

— Вот Алексей Михайлович — первый отечественный селекционер… Наша гордость. В своем знаменитом Измайлове разводил виноград и прочие чудеса… Установил добрососедские отношения с Венецианской народной республикой. — Потом ободряюще пожал старцу руку, повернувшись, промолвил: — Звоните.

Свита отрезала нас от него. Патриарх, по-военному молодцеватый, двинулся вперед, унося в своей памяти образ перепутанных туфель с левым уклоном на правой ноге и с бывшим троцкистским на левой.

А свобода манила нас. Она призывала всеми частицами своего некондиционированного воздуха. Как выбраться из этого лабиринта? С кем молвить слово, где отвести душу?.. Мы кружили по терему, пока запах жареного сала не настиг нас у подземной трапезной, — когда-то, при грозном владельце, тут ни за что ни про что сажали на кол сокольничьих.

— А все-таки вы не правы, Мокей Авдеевич, — с укором сказала я, обращая свой голос к кромешной тьме как незаслуженно пострадавшая от старческой разъяренной ноги. — Сергей Прокофьев в один день со Сталиным…

— У вас какой диапазон? — откликнулся старец ангельским голосом. — От тончайшего пианиссимо до фортиссимо. А с меня и форте довольно. Фортиссимо меня убивает. — И подал мне руку, нашарив дверь черного хода.

Мы вышли на Садовую, и Мокей Авдеевич принялся донимать меня «рыбой-в-озерах-не-стало», тембральным голосом и «Мюльбахом». Он уже мечтал о сольном концерте в тереме! Его волновала акустика. Нас обогнали цыганки — веселые и цветастые.

— Это ваш папа? — спросила та, которая держала на груди ребенка.

— Ага, — ответила я. — Двоюродный брат.

Они засмеялись, и та, которая шла налегке, сделала ребенку козу.

— Почему не сказали: «папа»? — прозудел старец.

— Вы же недавно сватались. Жених — и вдруг дочь… Даже Главному Иерарху не пришло бы такое в голову…

— Ох, мадам, не столкуешься с вами. Экое мерило — столоначальник… В следующий раз говорите: «дочь», — приказал старец и, оставив меня на обочине тротуара, зашел в телефонную будку.

Я смотрела на несущиеся машины и радовалась миру. Позади меня пребывал человек в перепутанных башмаках, с заграничным паспортом, в который вписана благоверная Клавдия, человек был похож на старорежимного батюшку, но его никто не забирал. А с ним и меня — за попустительство, вредный образ мыслей и тайный сговор. Подозреваю, что и звонил он в небытие — по номеру, которым его не осчастливил Главный Иерарх.

— До чего же Глинка трудный! — доложил старец, как будто только что переговорил с автором «Ивана Сусанина». — Скуратов в творческом отчаянии. Он жаждет встречи, и Мокей Последний уже пообещал явиться с Валерией-Мало-На-Кого-Похожей к Симеону Столпнику… Для прогулки перед занятиями.

Как приятно из одного прекрасного настоящего попасть в другое и снова увидеть дорогого Маэстро. В здравом и бодром расположении духа.

— Клянусь, — заверил он, — на этом самом месте тридцать лет тому назад висел плакат: «Сегодня ты играешь джаз, а завтра родину продашь!», а теперь, Миклуха… Читай… Ну… Читай-читай, я жду. — И Маэстро потянул нас к двуногому зеленому транспаранту у подножия церковной горки.

Белые завитушки и крючочки приплясывали на полотне возле шатких хороводных букв.

— «Традиции и современность шагают нога в ногу», — огласил Мокей Авдеевич предлагаемый текст, приосанившись и глядя премьером.

— Не доходит? Ха-ха-ха! — веселился Маэстро. — Балбесина ты, растяпа, лопух! Читай внимательней. Обрати внимание на последние три слова. Ну… Что получается в середине?

— А… наконец-то дошло до старца. — Было из-за чего стараться… Трактирный юмор.

— Раньше за подобное художество дали бы десять лет.

— Восемь. Статья 58-я.

— Точно?

— Параграф 10. Социально опасен.

— Как летит время, как время-то летит! Ждал вас, ходил вокруг церкви, а видел Барановского. Петр Дмитриевич, Марья Юрьевна, какие люди!

— Достойнейшие… А змий Иван Лазаревич стянул у них «Избранное» К. Р. Упорствует в содеянном и поныне. Отрицает.

— Детка, — строго одернул старца Маэстро, — ты занимаешься дегероизацией. Вот что значит жить в эпоху, когда все помешались на разоблачениях. Что за манеры? Что у тебя в голове? Больше трансцендентного! Я ведь про Ярославль думаю. Помнишь, как Петр Дмитриевич забрался на колокольню центрального собора и сказал: «Взрывайте вместе со мной». И спас, черт возьми! А в Москве? Послал телеграмму Сталину! Додуматься надо. Василий Блаженный уцелел, а сам… Куда ворон костей не заносит… Пять лет возил тачку.

— Восемь, — уточнил Мокей Авдеевич.

— Что ты заладил: восемь да восемь?! — взвился Маэстро. — Как будто цифр больше нет! — И продолжил перечисление подвигов Барановского: — А Параскева Пятница в Чернигове! Это же страсти… Страсти по Матфею.

А рядом Мокей Авдеевич невпопад бубнил свое: «Испелся, износился, разменялся…», заставляя озадаченного Маэстро сбавить шаг, а потом остановиться и впасть в минор:

— Да-а, да, припоминаю… Ты о заметке в «Известиях»? На смерть Шаляпина. Увы, я не был у Симеона на отпевании. Во мне страх сталинский, с ним и умру. Но заметку читал. И видел, как наши гранды возмущались. Бедняга автор не знал, как отмыться.

— Жертва давления, — подвел черту старец в знак того, что тема исчерпана и ворошить прах Георгия-Германна сейчас некстати. Приятное общество, дама, хорошая погода… Зачем бередить старые раны?

«Не ветер вея с высоты», — тихонько запел он, и я повторила за ним тихо, как можно тише: «Листов коснулся ночью лунной…»

— Если бы я был режиссером, — таинственно сказал Маэстро, — то на роль идеальных влюбленных…

— «Моей души коснулась ты…»

— О, если бы я был режиссером!

Мокей Авдеевич раскинул передо мной настоящий пасьянс — пачку открыток, предлагая назвать запечатленных на них.

По крупным печальным глазам я сразу узнала Рахманинова, по беззащитному озябшему виду — трогательного Велимира, трагический красавец в старинной солдатской шинели не мог быть никем, кроме Гаршина…

— Недурно, — подбодрил старец.

Жесткие черные морщины на вызывающе белом челе — Эдгар По, щегольской живописный берет принадлежал Вагнеру, а крошечная японская фрейлина — конечно же сама божественная… Леди японская проза, создательница «Гэндзи»…

— Выше всяких похвал!

Испытание продолжалось.

Надменный орлиный холодок, заплаканные глаза — это Бунин, взъерошенный старик с колючим пронзительным взглядом — Лесков, хрестоматийно расхристанный, в больничном халате… Мусоргский…

— За несколько дней до смерти… Кто же не знает его… Портрет Репина. Вы бы еще Пушкина подсунули… — И тут я запнулась, отводя глаза от оставшихся представителей галереи.