Валерия Шубина - Мода на короля Умберто

— Пеплом?

— А как же! Вы любите хлебушко, а они — золу…

И я начала перечислять сорта пионов, которыми очень гордилась.

— Алиса Шоу? — возликовал старец, уцепившись за последнее название. — Милая свистунья? — Он говорил с таким видом, как будто вчера расстался с Алисой. — Блистательное владение амбюшуром, — начал перечислять он ее достоинства, пугая меня новым музыкальным термином, — виртуознейшее… Мало напрягать мышцы рта… Художественный свист — это полет, блеск, это мечта! Куда все подевалось? Все извели. А наша Таисия! Где Таисия Савва?

Он так расстроился, что забыл про пионы и про золу. «Алиса», «Таисия» не сходили с его языка, уж не помешался ли старец на свистуньях?..

Помешался? Ничего подобного. Более светлой головы он еще не носил на плечах. Тут же он припомнил мои слова недельной давности:

— Вы, мадам, говорили, что необходимо съездить за рукописью. Я к вашим услугам.

Действительно, я надумала вызволить свои заброшенные странички. Но отпускать Мокея Авдеевича одного на ночь глядя не хотелось. Дорога предстояла в творческий кооператив «Литперо», за город. К Маститому. Самой мне путь к нему был заказан: герой пословицы про вора и горящую шапку, Маститый боялся ревности своей жены. И мы с Мокеем Авдеевичем решили поехать вместе.

— Как мне представиться? — спросил мой посол, еле отрываясь от стоп-крана, куда его бросило, когда электричка замедлила ход возле нашей платформы.

— Скажете: «Салтыков-Щедрин», — и я выправила старца на твердую дорожку после пройденных ступенек.

— Но ведь он же умер.

— Ну и что?.. Живых-то он знает. И смелее… Подумаешь, явиться незваным! Вы — классик, и он… Иудушка… из Магнитогорска. Вас тоже власть всегда опекала. — Потом я добавила: — Он будет квакать о человеческой неблагодарности, о том, что облагодетельствовал половину человечества, а вы не сдавайтесь… Иначе он протянет с рецензией еще лет десять, и не видеть мне книги к концу тысячелетия от рождества Христова…

Старец ринулся в темноту, как будто там его ждало что-то большее, чем рукопись, и до меня донесся хруст тонкого льда под его ногами.

Я осталась на станции. Близ железнодорожного домика, который глядел сверху вниз электрическими окнами. Мне не грозила тоска одиночества: ночь надвигалась пасхальная, и поезда то и дело привозили людей; они озабоченно спешили мимо, кое-кто с белыми узелками в руках. Неподалеку, над голоногими соснами, громоздился храм, за ним — кладбище, а дальше, обведенная яркими фонарями, под мелкими звездами среди луны, плутающей по стылым лужам, никуда не могла подеваться дорога, до самого «Литпера».

Уже последние запозднившиеся продышали возле меня, а старца все не было. Я начала скучать и мерзнуть. Накинув Мокею Авдеевичу еще полчаса на медленную ходьбу после сытного ужина, которым его, по всей вероятности, накормили, я решила двинуться навстречу.

Самый короткий путь шел через кладбище. Какие-нибудь десять — двенадцать минут страха, зато перехвачу Мокея Авдеевича на просторе, у первых домиков. Но возле надгробий встречаться с кем бы то ни было я не желала: мое чересчур светлое пальто — не лучшая одежда для посещения подобных мест. Тем более предстояло воскресение из мертвых.

Тонкие свечки множились и плыли передо мной, когда я подошла к воротам. В неверном огне мерцали надгробия, и венки, и пасхальные приношения — яички, рассыпанная крупа, куличи… И так это было красиво, что захотелось помолиться. А в стороне, сквозь глухие сумрачные деревья, длинной светящейся гусеницей мчался состав, и, пока он не скрылся, я испытывала с ним чувство единства. Потом же — едва слышный шорох бумажных цветов и слабое дрожание огня.

Я протискивалась себе между оградами, скатывалась в пористый снег. Но что это?.. Я обмерла, не в силах двинуться с места.

Впереди, от высокой плиты, отделилась фигура и шарахнулась в сторону. Здесь где-то, я знала, на возвышении, покоился писатель, с проклятиями выдворенный на тот свет и вновь призванный оттуда в ряды живущих. А что, если… после многолетних мытарств?..

Жуткая фигура приближалась. Проваливаясь в топкую землю, хлюпая и скользя. Тень от нее сквозила по иссеченному снегу, будоража далеких апрельских собак. Они облаивали усопшего.

Я съежилась и закрыла глаза. Еще минута, и он вознесет надо мной костлявую длань. Однако в нескольких шагах от меня привидение тоже остолбенело. Наверно, и оно не из шустрых. Но все же оно оказалось смелее, чем я. Закашлялось, издав неповторимое:

— Ух-ха-а-а-а!

Я узнала голос, и у меня отлегло от сердца. Я смело шагнула вперед.

Мокей Авдеевич стоял обескураженный, с куском кулича в руке. А рукопись?..

— Так и знала!.. Вас задобрили, и вы забыли обо всем на свете.

— Тихо! — И Мокей Авдеевич стряхнул крошки с бороды. — Пусть мертвые спят спокойно… Где бы они ни были… Здесь или у Кремлевской стены…

Старец дохнул вином.

Уж не ввязался ли он в дискуссию о политике, которой бредит и сейчас?.. Вероятно, у Маститого они спорили: изгонять тирана-утописта из могилы или нет.

— Эх вы, литераторша, тонкий человек, и вдруг такая толстокожесть. А я, наоборот, дурак, но позорнейшая чувствительность… — И, крепко взяв меня под руку, запел: — «Высота, высота ль, поднебесная…»

Со старцем что-то творилось. Но кладбище — не лучшее место для объяснений. Мы вышли на дорогу.

Рядом ломилась река, увлекая за собой коряги и ветки. В ее теченье трепыхалось подломленное дерево, кроной образуя порог, через который вода яростно переваливала и протаскивала свой скарб. А днем, под солнцем, здесь, должно быть, блестело и шумело еще сильнее. Но и сейчас буйная голова Мокея Авдеевича закружилась, он вздохнул:

— Эх, жаль, не могу взять си-бемоль, а то бы спел «Весна идет!».

Тем не менее и голые деревья, и дорога в потоках грязи, и мать-и-мачеха на пригорках услышали, как две тени, падающие на них, оглашали звенящий воздух нестройным пением.

«Еще в полях белеет снег…» — возвещала одна тень. «А воды уж весной шумят…» — клокотала вторая.

На мостике они задержались и под шум мутной рвущейся реки объявили округе:

Больше они не посягали на самозванство и шли безмолвно. А дорога все равно откликалась и Тютчевым и Рахманиновым.

— Ну вот, — отдышавшись, сказала я, — а еще недавно, Мокей Авдеевич, вы хотели разучивать: «О, не буди меня, дыхание весны…» Где же все-таки рукопись?

— Ох, мадам, простите.

— Потеряли?

— Не совсем.

Определенно старец был создан для непредвиденных обстоятельств. Он не мог без них, они — без него.

Кажется, я четко сказала: сорок шестая комната в главном корпусе кооператива. Нет, старец устремился в сорок пятую.