Валерия Шубина - Мода на короля Умберто

К нему присоединился мужской голос:

А потом третий поддержал их:

Снова шипение, и вновь белокурый амур возрождается на этикетке.

Маэстро сидел, обхватив голову руками, и кажется… Не берусь утверждать, что именно с ним происходило: у меня самой першило в горле. Мокей Авдеевич глядел вперед пророческими глазами. Но видел ли он, что его предсказание сбывается? Слышал ли, как Маэстро вскрикнул: «Надя!» — протянув руки к трубе? По-моему, Мокей Авдеевич был далеко. Ему светило юное солнце, и он спешил в студию звукозаписи. Он взбегал по ступенькам — чуть раньше по ним уже пробежали молодой Скуратов со своей воскресшей женой. Мокей Авдеевич устремлялся в блестящее будущее, которое сулило трио Даргомыжского и которое серебряным вихрем промелькнуло сейчас на диске.

Машина времени молчала. Амур тосковал на пластинке.

— Совсем неплохо, — сказал Маэстро больным голосом. — Сама Збруева не спела бы лучше… А уж она-то в этом трио не знала равных…

— Куда там, Владимир Дементьевич… Конечно, не спела бы, — ожил Василий Васильевич.

— Превосходная интерпретация, — авторитетно подтвердил Шарлахов, и Оля с Ниночкой, соглашаясь, закивали из разных углов.

Но Мокей Авдеевич не собирался сокращать программу в угоду лирическим отступлениям. Он снова принялся шуршать, что-то искать, перебирать, поминая Алису Шоу, которая сто лет назад открыла своим свистом эру звукозаписи. Если бы не она, старцу и в голову не пришло бы поехать в Апрелевку к собирателю редких пластинок. На многое Мокей Авдеевич не рассчитывал. Всего лишь прощальный романс, специально для Нины Михайловны. Но старый товарищ по местам не столь отдаленным не стал мелочиться. И с гусарским размахом бывший акционер граммофонного общества «Метрополь-рекорд» предоставил в распоряжение Мокея Авдеевича добрую половину своей коллекции. Гулять так гулять! Пожалуйста и романс: «Капризная, упрямая, вы сотканы из роз…»

Это походило на волшебство. Вкрадчивый голос щекотал слабые нервы Нины Михайловны.

Было слишком хорошо, чтобы так могло продолжаться долго. Что-то зарождалось в воздухе. Какая-то пакость. Она крепла, матерела, обрастала щетиной. Человекообразная, огнедышащая. Она надвигалась. Ближе, ближе… И вот она — вахтерша! Раздувающаяся в дверях, затмевающая собой все, вооруженная осатанелыми очками. Они подпрыгивали и кипятились у нее на носу.

Маэстро держался мужественно. Он не кинулся к ней, не пригласил в партер. Он даже не пошел наперерез. В своем праве вахтерша наползла на граммофонную трубу и, обнюхав ее очками, еще шире распространилась, вперилась в прекрасную «Мелисандру». Но не успела пластинка в последний раз простонать: «Уйдите…» — как вахтерша взревела:

— Опять Лазаря затянули! Здесь Дом культуры, не что-нибудь. Лучше подобру-поздорову, поганцы… Не то милицию вызову.

И все стражи культуры — эти, присной памяти, дозировщики, столоначальники, главшумответлекальщики, все кровососущие окололитературные насекомые вкупе со своими покровителями — вопили вместе с ней:

— А-а-а, танцульки-свистульки… Бездари… Безголосые. Праздника им захотелось. А что человечество на краю… Вон отсюда!

Но Маэстро оставался невозмутимым, ожидая конца извержения.

— Увы, милейшая, — сказал он сухо, — бесконечно сожалею… У нас автономия… Разве вам не известно? Самоопределение вплоть до отделения!!! На белом коне. В двадцать первый век. ЮНЕСКО… По случаю юбилея… Как Финляндия… Да-а. Объявления надо читать.

Подойдя к двери, Маэстро распахнул ее и воззвал:

— Товарищ Умберто!.. Будьте любезны… Проводите стража…

Ошалевшая старуха начала блекнуть, опадать, сокращаться… Она попятилась, кляня малахольных. Ее подхватило и понесло, швырнув на выросший катафалк. Она своротила его, разметав венки. А потревоженный покойник, выпростав мощи, гневно вознесся и со всего маху хватил «милейшую» по чугунной башке. Тут уж было не удержаться не то что от смеха, а от дикарского гогота.

— ХА-ХА-ХА-ХА-а-а-а-а-ХА-ХА-ХА-а-а-а-ХА-ХА-ХА-ХА!..

А над этим коловращением реял голос Мокея Авдеевича:

— Помяните мое слово, я заставлю вас заплакать!

Уже вид огромной усадьбы озадачивал. Отшельничья, странная, не похожая на другие. У всех земля как земля: огород, грядки, виноградник, а тут — в траве сгинешь, стоит некошеная, выше человеческого роста. И чего сюда только не нанесло! Пырей, донник, пижма, белая марь… Ярко-желтой повиликой, как неводом, опутан чебрец. Деревья растут где попало, дупла не замазаны. На песке — побуревшие веники, поставлены хатками. На буграх — сухие ветки. Рядом — груды камней.

Ни огорода, ни сада, зато дом как крепость. Приступом не возьмешь. Не подожжешь кирпичную кладку. Не чета даже станичным хороминам, низким, одноэтажным. Этот высится как дозорная башня перед въездом в лес. И прожектор под крышей. Если залают сторожевые, он вспыхивает и шарящим лучом выхватывает из темноты дорогу, кусты, ворота. Гремит выстрел, и красная ракета в розоватой дымке зависает над двором. Обезумев, взвиваются мраморные жуки, слетевшиеся на свет, и, словно размагниченные, падают с обожженными крылышками. И тот, кто смотрел вверх, снова видел небо с крупными звездами, далекое, безучастное.

Но сейчас тихо кругом. Двор точно вымер. В солнечном свете жасминовый куст. Его ослепительное цветенье напоминает о весне, о прохладных садах. Белая бабочка отделяется, и кажется: один из цветов пустился в дорогу.

Егерь оставил в лопухах мотоцикл и, отдирая от штанин колючки, пошел искать директора.

Сразу же в сторону кинулись дикие утки, изумрудно-зеленые головки селезней замелькали в бурьяне. А вдалеке, заметив чужого, беспокойно закричал коршун. «Точь-в-точь лошадь ржет, только резче и тоньше», — подумал егерь, любуясь его струистой коричневой шеей и крыльями в яшмовых разводах. На шум вылез из спального домика сурок и, зло щелкая длинными желтыми зубами, стал возле решетки столбиком. Блестящий мех фиолетово отливал на солнце. Рядом закружилась-замелькала по клетке рыжая лисица. И тучей сорвались дикие голуби. Лишь белое перо приземлилось на кучу зерновых крошек, которые они только что клевали.

Тут егерь услышал человеческий голос и, свернув, вышел к клетке, где с небольшими пятнисто-желтоватыми зверьками обретался директор.