Валерия Шубина - Мода на короля Умберто

Мокей Авдеевич как заговоренный. Еще минута, и Василию Васильевичу достанется за полетный звук. Но благоразумие все же берет верх.

— Ладно… Чего уж там… Мелочиться… Я хочу расстаться с Ниной Михайловной по-хорошему, — решает Мокей Авдеевич. — Дам прощальный ужин. Банкет.

— Не выдумывай! — сердится Маэстро и, зная, что случай безнадежный, все-таки спрашивает: — Когда ты возьмешься за ум?

— Поди, твоих умников и без меня, грешного, пруд пруди. Заполонили.

— Ты же, — смеется Маэстро, — водил ее на вечер: «Кому за сто тридцать»? Водил. Она познакомилась там со своим нынешним кабальеро? Познакомилась…

Мокей Авдеевич предпочитает не вспоминать. Он бы и колкость пропустил мимо ушей, но уж слишком ядовита.

— Может, и не сто тридцать, а все двести… — откликается он. — Все мои… Потому что план был выполнен… по смертным казням.

— Миклуша, ты говоришь со мной как с дикарем. Я же не зулус, все понимаю.

— Чужого не заедал. Своего вкусил. С лихвой! И впереди еще сколько хлебать, неизвестно…

— Ну будет тебе. Ты ведь у нас добрый, тактичный. Дальше Евгении Матвеевны не посылаешь.

— А чего ж задираешься?! И без тебя прокаркают… По тебе, так седой — и уже геронт.

Маэстро выпрямляется, словно сказанное имеет какое-то особенное отношение к нему, и подтягивается, как солдат на смотру. Он достигает стройности неправдоподобной! И вдруг его осеняет:

— Господи! Как же я раньше… Самсон — вот кем ты должен заняться. У тебя есть клавир «Самсона и Далилы»?

Лицо Мокея Авдеевича теплеет. На нем протаивает интерес к жизни.

— Могучий Самсон, — вдохновляется Маэстро, — обречен вращать мельничный жернов. Его лишили длинных волос, ему выкололи глаза. Женское предательство обуздало грозную силу. Он напоминает укрощенного льва.

Мокею Авдеевичу идея определенно нравится.

— Всем шампанского! — кричит Маэстро, садясь за рояль. — Детка, ты чересчур склонен к интиму. Это роскошь в наш сокрушительный век. Светлой памяти Марья Юрьевна Барановская говаривала: «Учитесь отходчивости у природы». А уж она-то находилась в Бутырку, набедовала там в очередях.

Мокей Авдеевич слабо улыбается. Да и Маэстро за роялем — зрелище необычное. Любит он покрасоваться. И сразу видно: ему не хватает пространства. Но даже связанный он способен расшевелить кого угодно.

Откликаясь на слово «природа», Мокей Авдеевич говорит:

— Все, Володя. Пошатался я, и будет. За водой, родниковой, больше не ходок.

— И правильно, — одобряет Маэстро, — нельзя тебе таскать тяжести.

— Разве это тяжести? — с усмешкой откликается Мокей Авдеевич. — На каторге я бревна связками брал.

Маэстро сбавляет темп. Черт возьми: старца несет от одних неприятных мыслей к другим.

— Забудь! — бросает Скуратов, хотя знает, что это невозможно. Как забыть погубленные восемнадцать лет?

Мокей Авдеевич не любит о них вспоминать. А если и заговорит, то лишь о доносчике, посадившем его. И обязательно добавит: «Я еще жив, а он давно на том свете». Без злорадства скажет, а с непонятной скрытой виной. О ком он жалеет? Злодей упек не одного Мокея Авдеевича.

Нужно слышать, как старец описывает своего погубителя. Ни во внешности ему не отказывает: «Огромные черные глаза, горящие, огненные», ни в голосе: «О, это замечательный драматический тенор, редкого тембра. Настоящий Германн». А чувство собственного достоинства? «Это король, это премьер, земли под собой не чуял». Припоминал и другие качества: «Любил заниматься трикотажем. Вязал себе сам. Жилеты, душегрейки, жакеты — своими руками».

Наивный слушатель мог склониться к кощунственной мысли: доносчик — самое светлое из того, что осталось у старика от тех лет.

Мокей Авдеевич проходил сквозь них безмолвно, но случайно оброненные слова — «лесоповал», «Архангельская губерния» — создавали образ силача, бредущего через тайгу. Обобранный жизнью, выбирался он на равнину и щурился от скудного света, который брезжил над ней. Что-то там впереди… В какой-то момент бросалась в глаза ошеломляющая деталь: у силача необыкновенные руки — с длинными тонкими пальцами — настоящие музыкальные; и удивительно не то, что он сам уцелел, а что умудрился сохранить такие руки.

А потом Мокей Авдеевич переносил свой рассказ на волю, в театр. Он появлялся там днем. Репетировали «Пиковую даму». Мокей Авдеевич пробирался за кулисы. Знакомый далекий запах — доброго старого времени. И одинокая лампа в пустом зале. Возле режиссерского столика.

Как часто он вспоминал ее, глядя на луч прожектора в зоне. Мокей Авдеевич пробовал слушать, но не мог. Он скорее чувствовал, чем понимал: главный исполнитель сегодня не в голосе. Еле берет коронные верха. Мокей Авдеевич ждал. И перерыв наступал. С трудом, но Мокей Авдеевич делал шаг вперед. Свинцовыми ногами. Секунда, другая, третья… Сейчас мимо него пройдет Германн. Белый парик, белые полосы на мундире, брюшко под офицерскими рейтузами. И те же глаза — огненные, испепеляющие. Они смотрят на тебя, они видят насквозь: кто ты, что ты, чего стоишь, они просвечивают тебя до дна. И вдруг…

Боже мой! Что случилось? Быстрей «скорую»… Кто этот человек?!

Разве мог знать Германн, что призрак старухи, который только что являлся ему, — милые пустяки по сравнению с тем, что ожидает его через два шага?! На него вдруг вышел страшный бородач, настоящий разбойник, лохматый, рваный… Он разлепил губы и сказал: «Я вернулся, Георгий… Как ты на это посмотришь?..»

И Германн узнал его.

— Разрыв сердца, — заключал Мокей Авдеевич, словно беря на себя вину за неожиданный исход.

— Да радоваться надо, а ты скорбишь, — внушал Скуратов. — Одной сволочью меньше… Жаль, что раньше его черт не прибрал!

Но Мокей Авдеевич, сознавая собственную мягкотелость, смотрел на кончики своих ботинок и молчал.

— Забудь! — повторяет Скуратов, победно завершая марш. — Да пусть он сгорит! Пусть на том свете не выходит из камеры Торквемады.

Мокей Авдеевич согласен. Но как бы взвился Скуратов, если бы ему сочувствовали невпопад. А ведь Мокей Авдеевич только и сказал, что больше не пойдет за родниковой водой. Так при чем тут «забудь»? Постоянно Маэстро в плену у своих идей, навязывает их всем вместо того, чтобы выслушать собеседника. Да разве можно здесь говорить кому-нибудь, кроме Скуратова? В знак протеста Мокей Авдеевич поворачивается к окну.

Меркнет день, обещая хорошее завтра. Свирепый профиль со вздернутой бородой негодующе подрагивает.

— Мика, ты просто невыносим. Что ты бросаешься на людей? Если тебя опять за кого-то приняли, так и скажи. Опять на тебя напали? Говори! На водопое что-то приключилось?

Старец молчит, не все расскажешь даже лучшему другу. Но и утаить нет возможности: вообразит бог весть что, фантазия-то преарапская.