Борис Изюмский - Девять лет

На веревках, протянутых во дворах, развевались разноцветные платья, белые паруса простынь. В окнах теплились светляки абажуров. Вот дом напротив общежития. Утром, когда она уходила на работу, строители только начали покрывать его белым шифером, а сейчас дом уже светил новой крышей.

Верой иногда овладевала тоска по домашнему уюту, по маме. «Нам внушали в школе, — думала она, — уважай старших. Хорошо! Ну, а если этот старший похотлив и нечестен, как отчим, или безволен, слеп, как мама? Нет, нет, маму я все равно люблю! И если понадоблюсь…»

На крыльце общежития сумерничали девчата, вели очередной диспут. Вера села на порожек, прислушалась.

— Я считаю, что девушка не должна первой объясняться в любви, — веско сказала высокая плечистая Надя Свирь.

— Ерунда! Представления прошлого столетия! — категорически отвергла эту точку зрения маленькая Аллочка Звонарева и подтолкнула на переносицу огромные выпуклые очки. — Почему я не имею права бороться за свое счастье? Догонять его? Что же, сидеть и покорно ждать, когда тебя изволят выбрать? Нет! Я могу сказать о своем чувстве и не уронить достоинства.

Волосы Звонаревой казались сейчас темно-бронзовыми, а вся она походила на какую-то воинственную взъерошенную пичужку.

— В теории у нас все хорошо получается, — посмотрела на Аллу сверху вниз Надя. В вечерних сумерках ее профиль еще более напоминал классический профиль эллинок: линию лба легко продолжал прямой нос. Только великоватый подбородок несколько огрублял лицо. — А вот на практике вся рассудительность порой идет под откос…

«Это верно, — подумала Вера. — Разве не слишком легко вошел Анатолий в мое сердце? Что знаю я о нем, о его жизни? А тянусь к нему всей душой, и, кажется, позови — пойду за ним на край света».

Ей стало страшно от этой мысли: «Да что это я на самом деле?.. Совсем теряю голову… Ведь видела, во что превратилась мама, когда встретила своего Жоржа…»

Но здесь же Вера с негодованием отбросила это сравнение — деликатный, чуткий Анатолий нисколько не походил на отчима.

Небо вдали за бугром посветлело, и снизу, из балки, вынырнули два огненных глаза. Мимо общежития, на секунду заглушив голоса, прогромыхала машина. Розовощекая Анжела Саблина спросила:

— Девочки, а можно полюбить женатика?

— Вали, чего с ним цацкаться! — тряхнув черными патлами, хохотнула Зинка.

Анжелу нисколько не смутила эта реплика, и она продолжала допытываться:

— А как узнать, настоящее у тебя чувство или только показалось?

— Лакмусовой бумажкой, — усмехнувшись, по-матерински снисходительно ответила Надя и строго посмотрела на Зину Чичкину. — Ты все опошляешь!

— Поехала! — недовольно огрызнулась Чичкина.

— Нет, серьезно, — настаивала Анжела. — И потом, если любимый обманет, можно ему прощать?

Неизвестно, что ответила бы Надя, но из-за угла показались Потап и Стась. На Потапе кургузый хлопчатобумажный костюм. Панарин выглядит сегодня роскошно — в свитере всех цветов радуги. Девчата разом завизжали: «Нельзя, нельзя!» — будто кто-то приоткрыл дверь в занятую ими душевую.

— Гордое общежитие, — меланхолично отметил Потап Лобунец, останавливаясь в почтительном отдалении и находя глазами Надю. — Духа мужского не терпит!

— Ходи, дундук, дальше — другом будешь! — выкрикнула Зинка, воинственно скрестив руки под острой грудью.

— Нет, позвольте все же подышать атмосферой изысканности, — картинно шаркнул ногой Панарин и, дурачась, приподнял над хохолком фуражку.

— Стасику можно! — крикнула Звонарева. — А Топтыге нельзя.

— Стасик, цыпочка, садись рядом со мной, я тебя не трону! — позвала Зинка.

— Нет, нет, со мной! — пискнула Аллочка, вероятно желая подтвердить реальность недавно провозглашенных принципов. — Стася я никому не уступаю, и не просите!

Панарина покоробило от этих слов. Он с укором посмотрел на Аллу: «Ну зачем она подражает Зинке, напускает на себя грубость?»

Вера незаметно ушла с террасы.

В красном уголке общежития дивчина из третьей комнаты, запахнув халат, сонно крутила радиоприемник — ловила легкую музыку. На кухне кто-то мыл в тазу голову, кто-то гладил платье, брызгая на него изо рта водой.

В своей комнате Вера не стала зажигать свет. Но даже в сумерках видела над постелью Чинкиной открытку с целующейся парочкой, большую фотографию спортсменки Нины Думбадзе над кроватью Нади Свирь, фотографию Кадочникова в Анжелином углу.

Девчата с террасы куда-то ушли, наверное в парк. Вера разделась, повесила платье в шкаф и нырнула под простыню.

В открытое окно заглядывали далекие мудрые звезды. Вот одна из них, может быть, та, что недавно смотрелась в море, упала. Или это свершал свой полет спутник?

Где-то очень далеко тоскливо прокричал теплоход. Исступленно звенели сверчки. Пахло остывающим асфальтом и едва уловимо — чабрецом. В высоте прощально курлыкали журавли. У них свой путь. А какой путь у нее?

Полотно простыни приятно холодило грудь. «Сейчас подумаю о самом хорошем», — сказала себе Вера и стала думать о маме, о Лешке, об Анатолии.

Иржанов обиделся на Веру, когда она ушла: понял, что девушка избегает его.

Возвратившись в общежитие, он сел писать море. Ребята звали пойти выпить, он еле отвертелся.

В жизнеописании великих художников он читал, как трудились они, и поэтому старался рисовать всегда и везде, где только было можно: на собраниях, в перерывах от работы, вечерами… Над ним подтрунивали, но он рисовал и рисовал… Его и сюда, в Пятиморск, отчасти привлекли краски моря, ковры степных тюльпанов.

Рисунок не получался — может быть, потому, что мысли все время возвращались к Вере: что она делает? Он думал о ней с нежностью… Нет, рисунок определенно не получался. Настроение не то, что ли?

Да и день выдался утомительный: ломило спину, раскалывалась голова. Почему он избрал профессию паркетчика? Потому что узнал: хороший мастер вполне прилично зарабатывает да еще «налево» в частных квартирах может кое-что перехватить.

В школе и дома Анатолия хвалили за рисунки. Он уверенно считал себя сложившимся художником и решил, что сможет со вкусом набирать из клепок и щитков ковровые, листовые полы.

Попав к мастеру Самсонычу, Анатолий на первых порах заинтересовался рассказами старика о мозаичной укладке: инкрустированном паркете, заполненном березовой фризой, о жилках из искусственного мореного дуба. Старик оказался забавным, добродушно ругался: «Пес с ним!» Часто в разговоре произносил скороговоркой «понимаешь», а получалось «паишь». Как-то сказал: «Без чтения, паишь, спать не ляжешь».

Но скоро Анатолий сделал неприятнейшее открытие — труд паркетчика-то нелегкий. Часами лазай на корточках, вдыхай запах мастики. Да одна натирочная машина «малютка» чего стоит — потаскай ее! Кроме того, Самсоныч решительно возражал против «левых» приработков и был требователен.