Борис Изюмский - Девять лет

«Я понимаю, — писала она прокурору, — никому нельзя переступать закон. Но Виктора искалечила, озлобила ложь самого близкого человека — матери. Он же хочет начать новую жизнь с правды. Поверьте мне, если можете, что Виктор — хороший человек.

Кто я, что Вы должны мне верить? Какое право имею писать Вам? Я — его Друг. Он мне первой открылся во всем, мы вместе решили, что он должен прийти к Вам, потому что нельзя прятаться от людей.

Скажу правду: мне страшно за него. Если ему не поверят, он будет потерян для людей. А я чувствую всем сердцем, что Виктор еще может быть им полезен. Вы не подумайте, что я его оправдываю, нет, но я ему поверила. Поверьте и Вы».

— Товарищи рабочие! — поднялся прокурор. — Нами изучено дело Виктора Нагибова — вашего товарища по работе, и мы хотели бы посоветоваться с вами.

По залу прокатился шум: «Почему Нагибов? Что он натворил?»

Прокурор, не торопясь, обстоятельно рассказал о драме в семье Нагибовых, об участии Виктора в драке, его побеге из колонии, перемене фамилии, явке с повинной.

Напряжение тишины нарастало.

— И вот теперь, товарищи, мы хотели бы узнать ваше мнение: следует ли Виктора Нагибова судить по законам уголовного кодекса, изолировать от общества, или вы найдете нужным и для себя возможным взять его на ответственные поруки? На очень ответственные…

В зале стоит все та же тишина. В открытое окно врываются дальний голос теплохода, двойные удары по рельсу, похожие на вскрики.

У Лешки горит лицо, взмокли ладони. Валентина Ивановна, успокаивая, кладет руку на ее колено.

Первым просит слова сварщик Зубавин. Выходит к столу, приподнимает лицо со впалыми щеками:

— Я за строгость… Бандитам, хулиганам, как этот, — он кивает в сторону Виктора, — скидок не делать! Тогда и другим неповадно будет. Давайте мы, как рабочий класс, вынесем решение: просить горсовет выслать Нагибова, или Шеремета, — неизвестно, как назвать его, — в дальний район страны.

Прокурор смотрит в зал: «Кто из девушек, сидящих здесь, писал письмо? Не эта ли маленькая, у которой лицо то бледнеет, то покрывается краской? А рядом с ней парнишка с перевязанной шеей — кажется, Панарин, его Валет «поцарапал». А вон инженер Чаругина. Она приходила к нам от партийного бюро».

Выступающие беспощадно припоминают Виктору бегство со стройки, дружбу с Валетом.

Неожиданно для многих слово берет Потап Лобунец. Протиснувшись из дальнего угла к столу, он мнет в руках фуражку, ерошит волосы.

— Я не оратор, — начинает он.

— Знаем! Давай по прямой! — раздаются добродушные голоса.

— Всех бандитов, нечестных… — Он выразительно сжимает кулак.

У Лешки останавливается сердце: «И Потап тоже…»

— Но я скажу, — продолжает Лобунец, — Нагибов для нас не чужой. Он хочет стать на правильный путь, иначе бы не пришел с повинной. Его бандиты к себе тащили — не затащили. — Лобунец обводит светлыми глазами ряды слушающих, задерживается на Панарине; тот одобрительно кивает. — Да неужто у нас нет сил сделать его человеком? Взять под наше слово? Но если подведет… — Потап снова сжимает кулак. — Вышвырнем из общества! А ты, — обращается он к Виктору, — не забывай, что отвечаешь не только за свою честь… По тебе о нас судят…

Лешка питала отвращение к затяжным речам и докладам, но сейчас готова была слушать Потапа бесконечно. «Ну, Потапчик, Потапчик, — мысленно обращалась она к Лобунцу, — скажи еще!»

И Потап сказал:

— А подонкам общества — хорькам и валетам — объявим войну. Пусть земля им пятки жжет! Пусть они нас боятся! После ранения Панарина у нас в дружине вместо тридцати девяти — восемьдесят семь человек. Понятно?

Пожалуй, самое сильное действие на присутствующих оказало выступление маленького седого паркетчика Самсоныча, у которого был в учениках когда-то Иржанов…

— Может, слыхали, — обратился Самсоныч ко всем, — есть в нашем молодом море страшные, понимаешь, подопечки. Среди переплетения коряг, корневищ в береговых отвесах вымывает впадину на большой глубине. Нырнет человек, а его втягивает в эту впадину. Потом с водолазами не найдешь — занесет песком, скроет. Смелый, понимаешь, если потянуло его в подопечку, не растеряется, рванется вверх, к свежему воздуху… Я думаю, Виктор из этой подопечки выбрался…

А Надя Свирь поднялась и с места сказала (Лешка не знала, сердиться на нее или благодарить):

— С Виктором дружит одна девушка. Я уверена, что это она повлияла на него и он сознался во всем… И дальше это чувство поддержит его…

Это заявление особенно понравилось девчатам, и они зашептались все разом.

Теперь ждали, что скажет сам Виктор. Он встал, повернулся лицом к товарищам, силился что-то произнести — и не мог. Синеватая бледность покрыла его щеки и лоб. Наконец проговорил:

— Вот посмотрите… — и опустился на скамейку.

Кое-кто из любителей непременных покаянных речей недовольно пробурчал: «Разве ж так осознают?!» — но большинство, конечно, понимало, что дело не в речах.

Вера и Лешка пришли на плотину к вечеру.

Заходило солнце, дотлевал в небе притушенный пожар. Отороченный багрянцем, высился арочный мост; медленно брели куда-то оранжевые отары туч.

Вдали уходило в море бесстрашное суденышко.

«Давно ли сидели мы с Верой здесь, — думает Лешка, — а кажется, прошла целая жизнь. И впереди еще одна, еще и еще…»

Лешка вглядывается в открытое море. Суденышко отважно взбирается на волны.

Неподалеку, на плотине, свесив ноги, сидят трое: парень в тельняшке под бушлатом, явно разыгрывающий «морского волка», второй — в синем берете, а между ними загорелая девчонка лет семнадцати, с осиной талией, в белом свитере. Лешка крепче прижимает к себе Веру. Та с напряженным любопытством смотрит на девушку в белом свитере. «Тоже скоро выйдет в открытое море. Как поплывет?» — думает она с материнской тревогой.

Зарево на небе затухает.

Все дальше уходит суденышко.

_____

Нырнув под чей-то локоть, Лешка очутилась у длинных разграфленных листов с фамилиями принятых на химический факультет.

Сзади напирали, кто-то взволнованно дышал над ухом. Раскрашенная девица с обнаженными плечами радостно вскрикнула рядом:

— Приняли! — и схватила Лешку за руку, словно призывая радоваться вместе с ней.

Фамилии Юрасовой не было. Набрала двадцать четыре балла из двадцати пяти возможных, а ее нет в списках! Лешка побледнела. Она не разрешит поступить с собой так бессовестно, не на ту напали! Вот эта расфуфыря набрала двадцать и нигде не работала, а ее приняли. Перед экзаменами она болтала, что ее отец «имеет крупные личные заслуги». Лешка еще тогда подумала: «Конкурс-то не отцов».