Константин Коровин - «То было давно… там… в России…»

В утреннем рассвете пахло весенней землей и лесами. Когда мы сели в розвальни и ехали по грязной земле и остаткам снега, над лесами мерцала Венера.

Как дивно было в природе в весеннее утро!

Коля Курин, так кротко и спокойно сидя в розвальнях, что-то грыз.

— Ты что это грызешь-то? — спросил Василий Сергеевич.

— Да вот с пасхи барашек упал, леденец. Он ведь не скоромный, что-то пить хочется. Он кисленький, — говорит Коля кротко.

— Ведь это агнец святой, а ты его натощак в Великую Субботу жрешь…

— У Кольки никакой совести нет, — обратился он ко всем.

— Ну хорошо, не сердись, Вася, я его опять прилепил.

— Нет, уж ты его не прилепляй. Обслюнявил — и прилеплять хочешь, всю пасху опоганишь.

— Не прилепляйте, — согласился гофмейстер, — кушайте, пускай агнец. Ничего, Бог простит.

И во рту у Коли хрустел агнец.

— Гляньте-ка, — крикнул с другой подводы возчик Батранов, — рябчики, вишь, сели, более десятка!

— Стойте, стойте, — сказали тихо охотники, вынимая ружья из чехлов.

— Тише, — сказал Павел Александрович, — я сейчас достану манок самки, они все и подлетят.

И он, торопясь, искал в ягдташе манок. Достав манок, он, наклонясь, шел к высоким елкам и, сев в кусту, дунул в манок.

Получилось что-то невероятное. Такой звук на весь лес, что как будто кого-то режут.

— Не тот манок, — сказал Павел.

Слышно было, как улетали рябчики. Сев в розвальни, мы опять поехали.

— Скажите, Павел Александрович, — спросил гофмейстер, — этот странный манок на какую дичь?

— Это — на лося.

— Вероятно, — согласился гофмейстер, — такой громкий манок.

Осветились леса солнцем. С краю леса в розовых кустах блестели большие лужи и журчали ручьи весенних вод. Блестя на солнце, плавно и грациозно перелетали над кочками болота чибисы.

Охотники остановились и вошли в болото.

— Не стреляйте чибисов, — сказал я.

Но вскоре Павел Александрович выстрелил: «раз… раз…» — и что-то поднимал с земли, кладя в ягдташ.

Вдали поднялись утки. Смотрю, Коля грызет уже второго агнца с пасхи. Подходит Василий Сергеевич, смотрит на Николая Васильевича и говорит:

— Ты опять жрешь?

— Понимаешь ли, пить хочется.

— Пить хочется, так смотри, вода-то около — пей!

— Ну нет, благодарю вас, я и так раз змеиных яиц с водой-то нахватался. Солитер вышел, брат, тридцать восемь сажен. Морда с усами — отвратительный. Я чуть в обморок не упал.

Гофмейстер выстрелил вверх. Павел Александрович показал убитых двух турухтанов. Гофмейстер застрелил утку, невиданной породы, пролетную морскую. Охотники были в восторге.

Когда мы приехали ко мне в дом, расставили на столе пасхи, куличи, ветчину, закуски, Василий Сергеевич, забыв, что суббота, отрезал большой кусок ветчины и ел с вилки, глядя в окно, приговаривая:

— Ну и хорошо же у вас! Даль-то какая, Господи, вот жизнь, вот радость!

— Это что же ты ветчину-то ешь? Ты что это? — говорю я.

Он вынул изо рта кусок и плюнул в руку.

— Вот ведь, ей-Богу, машинально!

И он пошел к умывальнику полоскать рот.

— Хорошо, что вы мне сказали, — говорит Вася, растопырив глаза, — а то, правда, как-то неловко выходит.

— А на станции что вы делали? Гуся лопали, — заметил Коля.

— Не тебе бы говорить. А кто святых агнцев дорогой грыз! «Пить хочется», подумаешь! Уж чья бы мычала, а твоя бы молчала. Вот что!

Охотники с дороги умываются.

Тетенька Афросинья была рада гостям.

— Вот вчера, — сказала она, — я ходила под Никольское к леснику, мед брала. Вот чтó тетеревья у мохового болота сидело, прямо во! Вот вам бы — жаркое бы настреляли.

За далекими лесами зашло солнце. Розовела заря за голубой далью лесов. Над темным бором за рекой блестел серп месяца. В глубоком своде небес блеснули звезды. Потемнела весенняя земля, и какая могучая тайна была разлита кругом! Весна, весна…

Над нами, когда мы вышли с крыльца, неслись странные шумы. Это тысячи птиц проносились высоко в потемневшем сумраке небес.

Они летели к нам из далеких стран.

Далеко в тишине раздался звук колокола.

— Это, должно быть, у Покрова ударили к заутрене.

— Нет, это у Всех скорбящих радости, — ответил Ленька.

Лес оживал беспрерывным током тетеревей.

Приятели-охотники и я были в каком-то сладком гипнозе весенней ночи.

В калитку ворот вошел приятель-охотник, крестьянин Герасим Дементьевич.

— Эк тока-то кругом, — подойдя к нам, сказал Герасим. — С наступающим праздником вас!

— Ну что, Герасим, надо бы на глухарей?

— Есть, — ответил Герасим, — недалече, в Ратухине, — у старого кургана. Там посуше. На Феклином бору по пояс вода — не подойти.

— Ну, где это по пояс вода? Я не иду, довольно, — сказал гофмейстер. — Потом, это прыгать по кочкам, проваливаться — не вижу в этом никакой радости.

— Ну, знаете, паркета на токах не постелешь, — сказал Василий Сергеевич.

— Паркет — не паркет, а дощечки постелить можно бы!

— Эх, где же дощечки, он тоже видит. Он глухой, когда стучит, токует, а то во какой чуткий — не подойдешь!

Вошли в дом.

Тетенька Афросинья, нарядная, хлопотала у стола, и, когда привез Феоктист освященную пасху, все христосовались и садились за стол.

Юрий Сергеевич, сев за стол, первый налил всем по рюмке березовой.

— Позвольте, — сказал гофмейстер, — это со священной пасхой невозможно!

Но Юрий, проговорив: «Ну, Христос воскресе!», взял кильку, положил на кулич и, выпив, закусил.

— Странно, я не охотник, — сказал он, — но кругом в лесу ором орут тетерева, тысячи, а у нас на столе нет ни одного. Согласитесь!.. Я не охотник, но удивляюсь… Вот они, рядом тут. Должно быть, не можете?

Герасим рассмеялся.

Тетенька Афросинья поставила на стол жареного гуся с яблоками.

— Вот опять, — сказал Юрий, — охотникам неприятность — кругом летят гуси, лебеди, журавли, утки, тетерева, а едим домашнего гуся! Странно это!

— Ха-ха, — засмеялся Павел Александрович, — он прав, а потому я не ложусь спать и предлагаю тому, у кого еще охотницкое чувство не остыло, идти со мной. Видите! Вон, справа над лесом, заря… Уж утро. Закусим еще и соберемся. Пойдем.

— Верно, — сказали все. — Пойдем на охоту.

— Правильно, — сказал Юрий, — я не охотник, я посижу за столом, подожду вас. Вот только я не знаю, что у тебя в этой бутылке темной?

— Ленька, — спросил я, — это какая?

— Это гонобобелева, вы с «гандибобером» говорили.

Охотники встали из-за стола, надевали длинные сапоги, одевались, подвязывали патронташи. Собаки Феб, Польтрон, Дианка прыгали в восторге, лая. Пошли на охоту.

Юрий Сергеевич взял гонобобелевую настойку и сел к окошечку за маленький столик. Лучи утренней зари освещали косяк окна.

Давно то было, помню, тяжко болел я брюшным тифом. Весной, в апреле месяце, стал я поправляться, и доктор посадил меня у окна моей мастерской. Как красивы показались мне: Москва-река, кремлевские башни, освещенные солнцем, пестрая толпа народа, деревенские лошади, сено, бочки грибного рынка, барки на воде. В несказанном восторге смотрел я в окно. Торговцы, деревенские мужики, накладывали из бочек в ведра, в горшки покупателям большим ковшом — рыжики, грузди, капусту…